Мы поужинали; Фиби на этот раз была не на высоте, однако Джейн и Пол вежливо всё хвалили. Пол должен был вернуться в школу к десяти утра, но ему совершенно необходимо было перед отъездом пойти осмотреть поля. Мы договорились обязательно это сделать. Вёл он себя заметно лучше, возможно потому, что удачно провёл день, но ещё, разумеется, и потому, что Джейн явно приняла близко к сердцу наш разговор о материнской суетливости. Она гораздо меньше подсказывала, а он гораздо больше говорил сам. Я рассказывал им о прежних днях, о том, как подростком работал в Торнкуме; о том, каково это — быть сыном приходского священника, об устаревшем укладе общественной жизни, и замечал, как Джейн порой исподтишка поглядывает на сына, словно пытаясь определить, что же он думает о своём блудном дядюшке, вернувшемся в лоно семьи.
Она отправила Пола спать в половине десятого, и мы устроились у камина — выпить кофе. Кто-то из тех, кто жил здесь после Ридов, заложил их широкий старый очаг с хлебным подом, но мне удалось снова обнажить деревенские изразцы его устья и необработанный камень внутренней кладки. Я сидел в качалке, сбоку от камина, а Джейн, в тех же брюках и тёмно-синем свитере, в которых приехала, устроилась на диване перед огнём. Когда по приезде она спросила меня, следует ли переодеться к ужину, я только рассмеялся. Теперь ей хотелось поделиться впечатлениями.
— Мне кажется, ты одержал победу.
— Я дам ему свой здешний номер телефона. Мы же совсем рядом.
— На твоём месте я бы поостереглась. Вдруг пристанет как банный лист.
— Я предупрежу его, что буду очень занят. Несколько недель, по крайней мере, — сказал я. — А тебе следует приехать и побыть здесь подольше, Джейн. Я серьёзно. И познакомь меня с твоим другом.
С минуту она молча смотрела в огонь, потом с грустной иронией улыбнулась:
— С бывшим другом. — Она избегала встретиться со мной глазами. — Боюсь, что так, Дэн.
— Но я думал… ты же сказала, он тебе написал.
— Да, конечно. Он… — Она искала соответствующие случаю, достаточно старомодные, подводящие окончательный итог слова: — У него образовалась новая привязанность. — И добавила лёгким тоном: — Не стоит огорчаться. Это бывает. — Потом позволила себе уже не такое беспристрастное, гораздо более женское суждение: — Особенно с Питером.
— Момент он выбрал поразительно удачный.
— По всей вероятности, это продолжается уже несколько месяцев. И надо было решать — теперь или никогда. Он страшно каялся. Казнился.
— Ох как жаль.
— Это не так уж неожиданно. Жаль только, что я сама его в отставку не отправила. — Она вздохнула. — Постоянство не самая сильная его черта. Мне думается, это как-то связано с занятиями философией. Столько времени проводишь в разреженной атмосфере, что, спустившись на землю, вынужден искать компенсацию. Чтобы снова стать нормальным человеком.
— Кто-то в Америке?
— Кажется, она преподаёт историю в Гарварде.
— Ты очень мужественно это всё воспринимаешь.
Она покачала головой.
— Я рассказала Роз. А теперь вот — тебе. Так что я даже не чувствую себя особенно униженной. Ну и разница в возрасте, конечно. Будущего у этой истории всё равно не было.
Я подумал, что весь конец недели она жила, храня в душе эту новость, и почти простил ей тогдашнюю нарочитую отстранённость.
— Мужчины — дерьмо.
— Зато честности им не занимать. В данном конкретном случае.
— Тем не менее.
Джейн пожала плечами. Я сочувственно помолчал.
— А о будущем ты уже думала?
— Да нет, пожалуй, Дэн. — Она подёргала конский волос, торчащий сквозь обивку дивана. — Впрочем, это не совсем верно. Я подумываю продать дом и переехать в Лондон. Может, куплю там квартиру или дом поменьше.
— Это было бы прекрасно. И ближе к Роз.
— Так ли уж это хорошо?
— А что она думает?
— Целиком за.
— Тогда в чём сомнения?
— Сомнения? Наверное, в том, смогу ли я там начать жизнь сначала.
— А от других своих планов ты отказалась? — Она непонимающе смотрела на меня, что само по себе уже было показательно — Пойти по стопам нашей дражайшей ленинской вдовицы?
— Не совсем.
Теперь она отвечала сухо и неохотно.
— Джейн, если не хочешь говорить на эту тему… ты ведь знаешь… я пойму.
Она улыбнулась, всё ещё колеблясь, потом решилась, но говорила, глядя не на меня, а в огонь.
— Пожалуйста, Дэн, не принимай всё сказанное в тот вечер так уж буквально. Меня сейчас и правда сильно клонит влево. Но я вовсе не уверена, как лучше с этими левыми устремлениями обойтись. Роз подталкивает меня поступить на заочное отделение философии, политики и экономики и взяться за подготовку диссертации. Или пройти курс переподготовки преподавателей.
— Но ни к чему такому ты призвания не чувствуешь?
— Ну почему же. Чувствую, если только речь не идёт об Оксфорде.
— Сейчас вроде бы многие женщины так поступают.
— Да, я знаю.
— Это-то и есть аргумент против?
— Да нет, что ты. — Она потупилась. Потом пояснила: — Мотивы Роз иногда очень уж прозрачны. А мне не так уж приятно сознавать себя «мамочкой с проблемами» и к тому же ещё одним объектом постоянных усилий.
— Но ведь эти усилия — добрые? А проблем у тебя и правда хватает.
Она помолчала. Потом спросила:
— Можно я ноги на диван положу?
— Конечно.
Она сбросила туфли и с облегчением вытянула на диване ноги. Потом состроила мне гримаску:
— Варикозные вены.
— Бог ты мой.
— Много лет уже. Но операции не требуют. Только болят иногда. — И продолжала, опустив глаза, вновь вернувшись к психологическому самоанализу: — Думаю, всё дело — в сознании, что всё рухнуло, в крушении надежд. Когда состояние такое, что всё кажется бессмысленным. Понимаешь? Когда душа жаждет значительного поступка, а ты неспособна даже на самый незначительный. Теряешь голову, как в тот ужасный вечер, когда мы с тобой встретились. Говоришь вовсе не то, что имеешь в виду.
— А чего жаждет твоя душа? Что она-то имеет в виду?
Джейн закинула руку на спинку дивана и прислонилась к ней головой, пристально глядя в огонь.
— У меня такое ощущение, что общество наше ослепло. Что все заняты только собой. Только это я и вижу вокруг. А люди — те, кто только и способен хоть что-то сделать, разумно изменить жизнь, — пальцем о палец не желают ударить. Ни от чего не желают отказаться. Ничем не хотят поступиться. Это уже где-то вне политики. Какая-то всеобщая слепота. Поэтому и бросаешься к тем, кто хоть как-то хоть что-то видит. К маоистам, к коммунистам, к кому угодно.
