В Дартингтон они отправились сразу же после завтрака. Дождь зарядил прочно и надолго, и Пол снова умолк. Ехали они по главному шоссе, через Тотнес; и вот мальчик уже пожимает Дэну руку, причём последний вновь совершает ритуально-родственный акт, повторяя уже сделанное ранее приглашение. У Пола есть его торнкумский номер телефона, если ему как-нибудь захочется провести день вне школы, может быть — с приятелем… Джейн скрылась в здании школы вместе с сыном, ей надо было повидаться с завучем, и отсутствовала целых двадцать минут.
— Порядок?
— Они вроде бы полагают, что он выживет.
Перед отъездом из Торнкума она позвонила на станцию — узнать расписание поездов. Был вполне подходящий в два тридцать: Джейн собиралась заночевать в Лондоне, у Роз, прежде чем отправиться домой, в Оксфорд, так что времени хватало, и Дэн поехал в объезд, по мосту через Дарт, у Стейвертона, а потом назад, на восток, по просёлкам, сквозь лабиринт лощин. Они ещё поговорили про Пола и его школу. Дэн твёрдо решил первым не начинать разговора о Египте, но Джейн, видимо, не переставала думать об этом. Она воспользовалась первой же паузой в разговоре, чтобы вернуться к этой теме.
— Дэн, насчёт вчерашнего… наверное, я показалась тебе ужасно неблагодарной.
— Вовсе нет. Глупость какая!
— Это прозвучало так неожиданно.
— Я сам виноват.
— Я всего лишь хотела сказать, что в данный момент я неподходящая компания для кого бы то ни было вообще.
Он улыбнулся, не сводя глаз с узкого просёлка впереди:
— На твоём месте я позволил бы другим об этом судить.
— Тебе так много нужно будет сделать во время поездки.
— Физически — очень немного. Если не говорить об осмотре нескольких съёмочных площадок в Каире и Асуане. А твой совет по этому поводу был бы мне очень ценен.
— Слушай, поговорим серьёзно.
Он опять улыбнулся:
— Ты сможешь быть в полном одиночестве ровно столько, сколько сама захочешь. Быть неприятной и колючей, если захочешь. Не произносить ни слова — пока не захочешь. Но я ни за что ничего этого не приму в качестве причины не ехать.
Она промолчала. Дэн притормозил у глухого, без дорожных знаков, перекрёстка и всмотрелся в её лицо, прежде чем двинуться дальше.
— Слушай, ты вовсе не будешь мне помехой. Хотя бы этому ты можешь поверить?
Джейн низко опустила голову, и всё молчала, явно смущённая его настойчивостью. Он и сам помолчал какое-то время, потом заговорил снова:
— Что скажут люди, да?
— Не представляю себе, чтобы Нэлл сочла это проявлением хорошего вкуса.
— Поскольку её последние инструкции мне были в том духе, что я должен вернуть тебя в лоно буржуазии, я в этом сильно сомневаюсь.
Она быстро взглянула на него, но он упорно вглядывался в дорогу.
— И с каких это пор ты или я принимаем всерьёз её жизненное кредо?
— А что она на самом деле сказала?
— Если отбросить саркастические выпады — что она тебя любит. И искренне беспокоится о тебе. — Помолчав, он продолжал: — Не думаю, что она не хочет видеть тебя такой, как ты есть. Она не хочет видеть тебя несчастной. — И добавил: — А мне будет только приятно позвонить ей, когда мы доберёмся до дома, и изложить эту идею.
— Ой, вот уж не стоит.
— Отчего же нет?
— Потому что не в Нэлл дело.
Некоторое время он вёл машину, не произнося ни слова.
— Это из-за того, о чём Энтони мне сказал? Думаешь, я просто из приличия выполняю завет?
— Ну, я думаю… Отчасти — да.
— Значит, человек не может сделать то, что считает вполне нормальным и разумным, только потому, что это советовал Энтони?
— Просто я уверена, что он вовсе не хотел, чтобы ты вот так лез из кожи вон, чтобы мне помочь.
Дэн опять замолчал, на этот раз — надолго, обдумывая новую линию атаки.
— Мне кажется, что его самоубийство было, хотя бы в какой-то мере, попыткой сделать невозможным то твоё отношение ко мне, которое было так заметно до того, как мы услышали о его смерти. Я не имею в виду твоё отношение ко мне лично. А то, что за ним крылось, твоё отношение ко всему остальному. Я начинаю думать, что реальный значительный шаг, который тебе предстоит совершить, это — снизойти до того, чтобы признать за некоторыми вещами право быть такими, каковы они есть.
— Не за некоторыми вещами. За собой.
— Это вовсе не означает, что Энтони не разобрался в проблеме. В тот вечер он говорил мне о тебе практически то же самое, что потом и ты, — буквально слово в слово.
— Он так и не понял, что я не могу себя простить.
— Не согласен. Я думаю, это он понимал. Но даже если и нет — ты не соглашаешься теперь поехать из-за того, что не можешь себя простить? Это же мазохизм! Самобичевание.
— Зато все остальные так страстно жаждут меня простить! Лишь бы я казалась довольной и счастливой.
Дэн бросил на неё сердитый взгляд:
— Не можешь же ты думать, что испытывать беспокойство о тебе — это что-то вроде дьявольского искушения? Абсурд какой-то.
— Дэн, я же не знаю… — Она быстро поправилась: — Я понимаю, ты ко мне очень добр… — Последовал короткий, осторожный вздох. Дух загнан в угол. Но не сломлен.
— Это что, опять твоё старое — «подумалось, что так будет правильно»?
Она медлила с ответом и ответила не совсем прямо:
— Когда я проснулась сегодня утром, мне было совершенно ясно, что я никоим образом не могу поехать.
Дэн ещё раньше заметил, что, когда Джейн загоняют в угол, она бессознательно (в противоположность сознательной насмешливости) укрывается за типичными клише среднего класса, что в обычных условиях ей совершенно несвойственно; возникают типичные усилители значения, это «никоим образом»; и, разумеется, типично английское стремление укрыться, избежать той откровенности, которая у любого другого народа принята в обыденных разговорах между близко знакомыми людьми. Но, подумал он, может, это — просто как дождь, который хлещет в ветровое стекло; и неожиданно для себя самого вдруг вспомнил четверостишие начала шестнадцатого века, которое так полюбилось Генриху VIII:
О, ветер западный, когда ж подуешь ты
и лёгкий дождь прольёшь вниз из небес купели?
О Боже, если б воплотить мои мечты,
и милую обнять, и быть в своей постели!
Ни в первом, ни в третьем лице, каким он теперь тоже был, Дэн вовсе не мечтал снова обнять Джейн, во всяком случае, в том смысле, в каком старый сладострастник Генрих VIII мог это себе вообразить; но так же, как определённая погода всегда заставляла его уходить в воображаемое, этот психологический кокон из туч и дождя, эти условности, традиционность речи, реакций и восприятий, отвергая живущую внутри тебя панораму, заставляли эту панораму вообразить, приглашали её исследовать; даже в самом простом обмене самыми простыми репликами возникало некое неизвестное число, загадка, тайна. И как ребёнком он смутно понимал, что кокон такой вот зимней погоды был неизбежен и необходим, так и сейчас, подумал он, была неизбежна и необходима эта непрозрачность теперешнего поведения; оно тоже всё время требовало от своих жертв веры в присущую ему плодородность, требовало делать ставку на то, что из кокона вылупится красавица бабочка, что ясная погода ждёт впереди.
