— Такая беда для всех вас.
— Мы уже научились жить с этим.
Снова молчание, и он отчаянно пытается сообразить, зачем на него свалилось всё это.
— Может быть, существуют какие-то формы лечения здесь, в Америке, и нужно, чтобы я…
— Боюсь, уже слишком поздно. Ему уже никто ничем помочь не может. — Снова пауза. — Дэн, я целую неделю набираюсь смелости тебе позвонить. Не знаю даже, как это сказать, после всего, что произошло. — Она опять замолкает. Потом решается: — Он хочет повидать тебя перед смертью.
— Повидать меня?
— Страшно сказать, но это так. Очень хочет. Отчаянно. — Она спешит добавить: — Он тяжко болен. Но голова совершенно ясная.
Он чувствует себя как человек, неожиданно ощутивший под ногой вместо мощёного тротуара бездонную пропасть.
— Джейн, ты же знаешь, я сочувствую от всей души, но… Я хочу сказать, всё это так… — Теперь его черёд искать спасения в молчании. Он делает над собой усилие, чтобы в голосе не так явно звучало требование избавить его от всего этого. — Вы оба были тогда правы. Господи, да я же давно всё вам простил. Скажи ему об этом сама. — Она ничего не отвечает, и он вынужден спросить: — Ведь речь об этом?
— Да… Отчасти.
— Ты же понимаешь. Я от всего сердца. Полное отпущение. Насколько это от меня зависит.
— Он специально просил меня сказать — это… дело между вами не закончено.
— Но, моя дорогая, я… Ну, я имею в виду… Не можешь ли ты сама ему сказать? Пусть просто примет это на веру.
— Это не каприз, Дэн. Иначе я не стала бы тебя беспокоить.
Она ждёт; так она всегда и поступает, когда вопрос задан и требования выставлены. Нажим чаще осуществляется с помощью молчания, а не слов.
— Не могу ли я ему позвонить?
И наступает полнейшая тишина. Он говорит «Алло?», ещё и ещё раз. Потом слышит в трубке голос Нэлл, сдержанный, нейтральный:
— Это опять я.
— Что случилось?
— Ничего… Подожди минуточку, она сейчас не может говорить.
— Нэлл, какого чёрта? Чего от меня хотят? Я сказал, что могу позвонить в больницу.
— Боюсь, он хочет видеть тебя во плоти.
— Но почему же, Бог ты мой?
— Я, право, не знаю. Только он ни о чём другом и не говорит.
— Я же перед отъездом просил Каро узнать, не могу ли я помочь как-нибудь.
— Я знаю. Думаю, дело в том, что он умирает. — Он чувствует, что она пытается найти разумное объяснение происходящему. — Мы пытались объяснить ему, что тебе будет очень трудно это сделать. Но это превратилось у него в какое-то наваждение. Я виделась с ним вчера вечером. Дело не только в Джейн.
— Не пойму, почему меня хотя бы не предупредили заранее.
— Джейн лгала ему. У него создалось впечатление, что она пыталась связаться с тобой. Но ей не хотелось втягивать тебя в это дело. Я и сама только-только в это вмешалась. Это я заставила её хоть что-то сделать по этому поводу. Мы проспорили всю ночь. Считай, что это я виновата.
— Как долго ему ещё… как они считают?
— Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро умрёт. Ещё — как долго он сможет разумно говорить. Я так поняла Каро, что ты уже закончил последний фильм, — добавила она.
— Более или менее. Дело не в этом.
— О да, разумеется. Её фотография была на днях в «Экспрессе». Поздравляю.
— Ох, ради всего святого!
Она произносит очень ровным тоном:
— Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж легко наблюдать…
— Я не совсем лишён воображения, Нэлл. А теперь давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там у вас осталось.
Голос его звучит необычно — Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:
— Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.
— Да это всё прошло и быльём поросло.
— Не для Энтони. — И добавляет: — Но решать — тебе.
Он колеблется, делает какие-то расчёты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале оказалось его собственным призраком, явившимся к нему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувшийся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя теперь он думает не о калитках, а о ловушках, о возвращении, грозящем утратой свободы, о выкапывании старых трупов, о смерти… не только о смерти Энтони.
— Джейн ещё здесь? Могу я поговорить с ней?
— Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.
— Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…
— Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?
— Кажется.
— Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно. И прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?
— Я не вправе ответить тебе, Дэн.
— Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. — Он добавляет: — Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Всё равно собирался домой съездить.
Он ждёт ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.
— Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.
— А ты?
Молчание. Наконец она произносит:
— Пожалуйста. Если только можешь.
— Времени осталось мало?
— Совсем нет.
И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как сёрфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесённый на гребень волны и соскальзывающий вперёд. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как сёрфер, ждал этого момента, но — одновременно — и отказа от собственной воли, когда человек предаётся на волю волн.
— Ну хорошо. Этот разговор уже обошёлся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони — я выезжаю. Передай ему моё всяческое сочувствие. И дай трубку Нэлл на минутку, ладно?
— Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.
— Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся.
