Если мысли его и заходили несколько дальше, то как-то праздно, холодно, чисто — чуть ли не в обоих смыслах этого слова — точно так, как он часто выстраивал гипотетическое, воображаемое будущее на основе вполне тривиального настоящего, — и то лишь на краткий миг. Он представлял себе, как ругает его Дженни, да и Джейн, с её моральными устоями, не столь уж далёкими от тех, какими славилась та, давняя и более знаменитая Джейн, которую она так ярко напомнила ему в этот вечер, в его воображении тоже упрекала его за то, что он мог хотя бы помыслить о совершении стольких предательств сразу. А всего-то навсего его воображение просто взбунтовалось против заранее предписанного, как иногда бунтуют дети, испытывая стойкость родителей и втайне желая, чтобы бунт провалился, чтобы им влетело как следует; этот бунт воображения был спровоцирован её ироническим замечанием о том, что она вырвалась из монастыря, минутным впечатлением от взгляда на линию щеки над меховым воротником, от одиночества, которое он в ней чувствовал, оттого, что не может человек, так великолепно владеющий собой, быть на самом деле таким спокойным, каким кажется.
В коридоре отеля на этот раз они даже рукопожатиями не обменялись. Вчерашняя официальность должна была лишь установить правильный тон взаимоотношений. Джейн ведь уже поблагодарила его вполне искренне — замечательный день, замечательный вечер.
Один у себя в номере, он не сразу разделся. Налил в бокал виски, хотя пить ему не хотелось. Негромкие звуки за дверью, в комнате Джейн, скоро затихли. Час ночи, она легла спать.
Дэн подошёл к окну и стал смотреть на тихий в ночи Нил: бесконечный, равнодушный, как само время. Он чувствовал себя так, словно попал в невидимую западню, перестал быть хозяином собственной судьбы, после пережитых в Торнкуме мгновений счастья оказался свергнут с небес на землю. Странным образом созерцание ночного Нила навело его на мысли об отце: может быть, он… где-то, в самой глубокой глубине, недоступной сознанию и поэтому, видимо, вполне подпадающей под категорию пассивного залога… может быть, он всё же создан по образу и подобию своего отца, приблизительно так же, как Сын столь любимого отцом Бога? То есть ради исполнения некоего скрытого отцовского намерения, хотя в случае с Дэном точнее было бы сказать — ради восполнения некоего скрытого отцовского недостатка. Он думал о том, что отец искал укрытия в стазисе, неподвижности, неизменности, в ритуалах незапамятных времён, в безопасности традиций.
Не важно, что Дэн восставал против такой робости в несчётных внешних проявлениях протеста, он всё равно стремился, даже теперь, в своём постоянно меняющемся сегодня, к контролю над ситуацией, к безопасному укрытию. Характер его занятий, частые попытки начать новый сценарий прежде, чем будет полностью закончена работа над предыдущим, соответствовал стилю его личной жизни хотя бы в том, что очень часто он начинал считать, что его отношения с женщиной закончены, задолго до того, как они кончались на самом деле. Казалось бы, что это как раз и опровергает предположение, что Дэн жаждет стазиса. Но вполне возможно, что отец — по воле случая и сам того не осознавая, поскольку, с этой точки зрения, христианская религия была не чем иным, как средством преодоления страха, — сумел отыскать именно то, что искал его сын. Дэн, как это бывает у некоторых животных, нашёл безопасность в движении, в постоянных переездах, как тот чемодан, о котором говорила Дженни, как подгоняемый ветром шар перекати-поля. Отец предпочёл приверженность установленному порядку — общественному и метафизическому; Дэн попытался сделать то же самое, правда, лишь отчасти, в том, что касается Торнкума; но во всём остальном его религией была неприверженность, непривязанность к чему бы то ни было… то, о чём эта женщина, что спит теперь по ту сторону двери, говорила его дочери. И всё же это парадоксальное различие между отцом и сыном казалось почему-то совершенно поверхностным. И в том, и в другом был одинаковый природный недостаток: необходимость избегать вопросов, уйти от некоторых возможностей.
Он снова думал о Джейн, когда раздевался, однако теперь уже в более практическом ключе. Ничего в этой ситуации не поделаешь, от мелких неловкостей не уйдёшь, как не снимешь обручальное кольцо с её пальца. Этот сценарий уже написан их прошлым, их настоящим, призраком Энтони; семейные отношения, семейный долг тоже принимали в этом участие; а Дэн всегда верил в необходимость строго придерживаться принятого сценария. За всем этим всё-таки смутно брезжила надежда, что ему удастся развлечь Джейн, что она будет испытывать к нему благодарность, что она и сейчас относится к нему хорошо, а потом, может быть, даже оценит его по достоинству; впрочем, он понимал, что чем-то её не удовлетворяет. Он и теперь, как это было всегда, не соответствовал каким-то её принципам, от которых она не желала отказаться, но не мог даже сердиться на неё за это, поскольку всё больше сомневался в своих собственных. Улёгшись наконец в постель, он, чтобы прекратить всё это и уснуть поскорее, взял в руки книжечку Лукача, которую Джейн дала ему в самолёте.
Варвары
Луксор, после ужасающей толкучки каирского аэропорта и полёта в набитом до отказа «Илюшине», показался им просто раем. Сам город, с его обветшалой пристанью, парой-тройкой отелей над рекой, всё ещё претендующих на великолепие, но явно пустующих, впечатления не произвёл. Однако тёплый день был восхитителен: лазурное небо, мимозы, акации и пуансетии
[350]
в цвету, медленно плывущие по реке фелюги, сверкающая вода, окрашенная в розовато-охряные тона отражёнными в ней утёсами с фивейским некрополем на восточном берегу… Этот пейзаж, эта погода вполне оправдывали репутацию знаменитого курорта. Даже провинциальность маленького городка, атмосфера непритязательной праздности — словно, попав в Луксор, вы очутились в одном из романов Грэма Грина — казалась им привлекательной после сумятицы и грохота столицы.
Современный белый «плавучий Хилтон», которому предстояло стать их обиталищем на целую неделю, был вскоре обнаружен ими у пристани; он выглядел опрятным и ухоженным, и, видимо, обслуживание там было поставлено должным образом, хотя ему и недоставало живописности старого парохода, на котором Дэн совершил своё первое путешествие по Нилу. Их каюты располагались на одной и той же стороне палубы, правда, их разделяли целых три других. Дэн надеялся, что они смогут получить отдельный столик в ресторане, и даже попытался, когда они явились на ленч, подкупить старшего официанта, но из этого ничего не вышло. Всё, что тот смог для них сделать, это предложить им на время путешествия разделить столик с американской парой. На корабле были две большие группы туристов из Франции и Восточной Европы; американская пара — единственные, кроме Дэна и Джейн, люди, для которых родной язык — английский.
Американцы оказались довольно застенчивыми и молодыми, не старше тридцати. Дэн и Джейн, оставшись после ленча наедине, утешали себя тем, что всё могло быть и гораздо хуже. Дэн подозревал, что ей больше хотелось бы оказаться за одним столом с кем-нибудь из французской группы, но он и подумать не мог о том, чтобы покинуть единственный англоязычный островок в океане разноязыкой речи, оглушившей их во время ленча. Помимо всего прочего, их американские соседи, видимо, уже довольно давно жили за границей — в Каире они пробыли уже больше четырёх месяцев — и успели утратить самую непривлекательную (с точки зрения Дэна) черту национального характера: настойчивое стремление засыпать вас сведениями о самих себе, а затем потребовать того же от вас. Периодически возникавшая за столом беседа (стол был четырёхугольный и рассчитан на шестерых, так что некоторое разъединение сидящих оказалось возможным) шла на сугубо общие темы — в духе почти английском.
