Если бы он был один, он сразу после обеда отправлялся бы к себе в каюту, но Джейн общение, по-видимому, доставляло больше удовольствия, чем ему. Обычно она не очень много говорила сама, но Дэн заметил, что часто она исподволь направляла беседу каким-нибудь вопросом или вежливым возражением. Как-то вечером, когда они вышли на палубу прогуляться перед сном, он упрекнул её за это, и она была слегка огорчена, словно решила, что ему это неприятно Это не её вина, это всё Оксфорд, сократовский метод, весь остальной мир воспринимается как группа студентов… это ужасно, она и не замечала такого за собой; на следующий вечер она была заметно молчаливей. Дэн намеренно занял её место, задавая такие же вопросы, высказывая такие же возражения. В какой-то момент, когда он наиболее явно вмешался в беседу, их взгляды встретились. Её глаза смотрели сухо-иронично, словно он пытался незаслуженно её обидеть, словно сделал что-то неподобающее. Но она ничего не сказала — ни тогда, ни потом.
Несмотря на то что это было разумно и вполне ожиданно — Дэн ведь этого ждал, на это надеялся, — его поразило, с какой лёгкостью она вошла в общество, окружавшее их на корабле; теперь он лучше понимал, как Каро могла быть введена в заблуждение внешней манерой поведения. И разумеется, заявление Джейн, что она больше не умеет вести себя так, как этого ждут от неё другие, оказалось абсолютной чепухой. Он очень скоро обнаружил, что она почти ничего не утратила из былого умения вести себя, как того требуют обстоятельства. Дэн понимал, что её интерес к собеседнику не был сознательно преувеличенным, как это выглядело когда-то у её дипломатичной сестры, ведь Джейн на самом деле интересовали другие люди; но раз-другой, наблюдая её оживлённую манеру разговора с Алэном, а потом — демонстрацию интереса к более тривиальному представителю французской группы (к которому, как он понимал, она вряд ли и вправду испытывала интерес), — он взглянул на неё с тем же выражением суховатой иронии, впрочем, вполне добродушно: он не сердился, а забавлялся.
Среди французских туристов были две молодые женщины, лет по тридцать, обе с мужьями значительно старше себя, но если говорить о дамах среднего возраста, то ни в одной из групп соперниц у Джейн не было. Дэн очень скоро заметил, что ему завидуют, и не только из-за её ума и эмансипированности, но и из-за того, что он, как предполагалось, имел доступ в её каюту. Горный инженер недавно овдовел, и Дэн прекрасно видел, что именно привлекает к ним этого чеха, когда все они выходили на палубу. Несколько по-иному, но тот же магнит притягивал и двух молодых французов, особенно Алэна, который очень скоро стал вести себя с Джейн полунасмешливо-полулюбовно, в манере, столь любимой французскими мужчинами. Это делалось несколько напоказ, он словно поддразнивал, иногда явно стремясь вызвать ревность Дэна: реплики в сторону по-французски, шутливые ухаживания. Дэн догадывался, хотя сам ничего у Джейн не спрашивал, что она рассказала журналисту о реальном положении вещей, и не мог винить темноглазого и довольно красивого молодого человека за то, что он позволял себе некоторые вольности. В этом не было ничего серьёзного. Он вёл себя точно так же и с одной из молодых француженок, как только её муж поворачивался к ним спиной.
А Джейн из-за всего этого молодела, во всяком случае, выглядела моложе своих лет, моложе, чем была дома, в Англии; Дэн всё чаще и чаще чувствовал, что её иная, «старшая» ипостась приберегается специально для него. Создавалось впечатление, что она остаётся сама собой, когда они вдвоём или за обедом, что всё остальное время она играет роль; эта спокойная женщина, разумная и обязательная, и есть реальная — или реалистичная — Джейн.
Но психологическая дистанция между ними постепенно стиралась, это выплыло, хоть и не прямо, в одной или двух из их бесед наедине. Возможно, в ответ на его рассказ об Андреа она в какой-то из вечеров рассказала ему о Питере, о его достоинствах и недостатках, об их отношениях. Говорила она легко, бесстрастно, и он не расслышал в её тоне ни малейшего отзвука скрываемого горя; гораздо больше было в нём явного облегчения, которое он почувствовал и тогда, когда она впервые сообщила ему эту новость. Очевидно, и Питер каким-то образом не прошёл испытания. Она говорила и об Энтони, об их браке, гораздо более спокойно, чем прежде; но тут он ощутил, что от него по-прежнему что-то утаивают. Он не настаивал. Чувство привязанности к ней говорило ему, что надо молчать: выбор оставался за ней.
В другой раз, тоже вечером, подражая её бесстрастному тону, он счёл возможным более откровенно поведать о Дженни Макнил и о своей собственной дилемме. То есть он начал было говорить откровенно, но постепенно его рассказ, словно алгебраическое разложение на множители, свёлся к тривиальному описанию стрессов, характерных для той жизни, которую Дженни вела, и того, как эти стрессы автоматически навязывают человеку псевдопокровительственную роль; об истинных своих чувствах и о реальных отношениях с Дженни он так ничего и не сказал. И если он и был недобр в чём-то, рассказав о чувстве deja vu, возникшем у него, когда он наблюдал, как Дженни влюбляется в Калифорнию, в калифорнийский стиль жизни и речи, он постарался быть справедливым в другом: говорил о её здравом смысле, о честности, о том, как она пытается сохранить незамутнёнными свои собственные суждения.
Беседа получилась странной и трудной; Джейн, как всегда, настаивала, что женщины знают и понимают всё, что нужно знать о взаимоотношениях подобного рода. Стараясь быть справедливым к Дженни и хваля её ум и здравый смысл, Дэн подрубил сук, на котором сидел: не смог чётко дать понять, что хоть и сам находит, что вёл себя эгоистично, однако слепым эгоистом он не был. Он ощущал какое-то лицемерие, искусственность в том, что говорил, чувствовал, что совершил предательство по отношению к Дженни, так как, хоть и послал ей из Луксора открытку, не удосужился даже узнать, можно ли заказать разговор с Америкой. Кроме всего прочего, ему вроде бы выразил сочувствие человек, которого он сам собирался утешать, но вовсе не то сочувствие, какого он ждал: фактически на его грехи как бы посмотрели сквозь пальцы, но сказали, что он не прав… а надо было бы подтвердить, что скорее всего всё-таки прав. По правде говоря, больше всего удовольствия во время этой беседы он получил не от того, что было сказано, а от заполнявших её пауз, от молчания.
Потому что им, как когда-то, в далёком прошлом, всё меньше нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Да и сама ситуация способствовала этому, ведь всё чаще они не могли сказать, что на самом деле думают, из-за посторонних, при Хуперах за обедом: приходилось пользоваться иной сигнальной системой. И даже когда они оставались одни, молчание всё реже и реже было неловким. Как-то вечером, когда Джейн зашла к нему в каюту выпить перед обедом, она уселась за стол и принялась писать открытки; казалось, она забыла о его присутствии, и это доставило ему такое же удовольствие, как если бы они поговорили. Их отношения менялись, становились более естественными хотя бы в этом; но дело шло так медленно, такими едва заметными шажками, что Дэн смог заметить это только гораздо позже, оглядываясь на прожитые на корабле дни.
Что-то менялось и в нём самом, менялось в тот самый момент, когда она, сидя в его каюте, писала открытки, а он, пока она писала, читал ту книгу, что она — как он теперь понимал, вовсе не из вежливости — подарила ему в самолёте: книгу Лукача. Совершенно случайно, пролистывая её в тот вечер в каирской гостинице, выбирая наугад то одну страницу, то другую, он набрёл на отрывок, сразу же завладевший его вниманием, наверное, потому, что фактически повторял слова Энтони, сказанные в тот незабываемый вечер. В отрывке говорилось:
