Дэн прекрасно понимал, что его сжигает пламя, старее которого нет на свете, но до сих пор не мог понять — откуда вдруг такая напасть? Словно средневековая болезнь, какая-нибудь бубонная чума, давно, казалось бы, контролируемая современной наукой настолько, что её практически и опасаться не стоит, инфантильная, пришедшая из детских сказок, вера в клише «и жили долго и счастливо до самой смерти», смехотворный, нелепый миф. Словно другой великий миф — судьба — брала реванш за бесчисленные романы, которые он так расчётливо и хладнокровно заводил, которые приносили ему наслаждение… он снова подумал о Дженни, о первых неделях с ней, о том, какими простыми, уравновешенными и весёлыми, приятно возбуждающими казались теперь, при взгляде назад, их отношения. Стоишь рядом с женщиной перед окном «от кутюр» и жаждешь сказать ей: ты нужна мне больше, чем все слова в мире способны передать. Вместо этого ты достаёшь карманный калькулятор и переводишь ливанские цены в английские фунты; ты ненавидишь эту женщину за интерес к мишуре, проявляемый лишь для того, чтобы как-то заполнить вакуум, расстояние между вами… чуть ли не продемонстрировать равнодушным прохожим, что у неё всё в порядке.
Она, должно быть, заметила, но ничего не сказала. Вернулись в отель. Их номера снова оказались смежными, хотя на этот раз Джейн с Дэном были избавлены от соединяющей комнаты двери. Дэн хотел, нет, заявил, что хочет выпить, и теперь это вовсе не было уловкой. Если он не против… она устала… было ли это дипломатией с её стороны или нет, он сказать не мог. Она и правда выглядела усталой. Но когда она, вежливо улыбаясь, повернулась с ключом в руке, чтобы уйти, на краткий миг её глаза задержались на его лице, и были в них вопрос и сочувствие — примерно так глядят на пациента глаза медсёстры, — но было в них и бессилие… Дэну стало неприятно.
Он не пошёл сразу в бар, остановился у киоска в холле, разглядывая англоязычные газеты, словно надеялся, что внешний мир, его дела и заботы смогут принести избавление от недуга. Но испытал лишь отвращение. Как хотелось бы ему превратить всё это блестящее, гладкое, словно из скользкого пластика здание, вместе со всем его содержимым, в груду дымящихся обломков… если бы он только мог знать, что история осуществит его желание всего лишь год или два спустя!
Он отыскал бар, обставленный в американском стиле, и уселся в конце стойки с бокалом двойного виски со льдом. У противоположного конца сидели две девушки в чёрных платьях, вроде бы немки или скандинавки. Взгляды, которые они на него время от времени бросали, подсказали ему, чем они занимаются. Сквозь ряды бутылок Дэн разглядывал своё отражение в зеркальной стене; сердитое, неподвижное лицо, ни следа юмора, запертый чемодан с наклейкой, на которой невозможно разобрать станцию назначения. Он тоже почувствовал, что устал — не только физически: устал от себя самого, от безобразно отчуждённого «я».
Это было ещё и отчуждением от далёкой утренней зари сегодняшнего дня, оставшейся в семистах милях отсюда, в ином мире, пребывающем где-то на юге, утраченном навсегда, и сопровождалось оно всепоглощающей тоской по уединённости и покою Торнкума. Укрыться там, зализать раны, разобраться, что не так — не только с Дэниелом Мартином, но с его поколением, возрастом, веком; откуда этот уникальный эгоизм, поверхностность, тщета, непременная приверженность неверным целям… не просто путешествие в никуда, но ещё и непомерная цена, уплачиваемая за билеты. Все эти бездумные усилия, пристрастие к банальностям — в действительности просто леность, энергия без мысли, заменившая подлинный интеллект. Не исключено, что писателей всё это обуревает больше, чем кого-либо другого. Другие могут найти прибежище, как его отец например, в догмах своей церкви, в организациях, членами которых являются, разделить между собой вину за тщету жизни, скуку монотонного труда, ужас существования, подобного существованию зверей в клетке.
Бессмысленная погоня за фальшивыми привилегиями: вот сидит этот космополит с непроницаемой физиономией в дорогом баре… стоит только голову повернуть, словечко шепнуть бармену, и ему будет обеспечена свобода тела. Младшая из двух девиц повернулась к нему спиной, и он мог разглядывать её отражение в зеркале за стойкой. Путаница светлых, как у Брижит Бардо
[423]
, волос, спина, обнажённая до самого копчика, гордо демонстрируемое отсутствие бюстгальтера и лёгкость, с которой упадёт на пол её платье, стоит лишь пальцем пошевелить. На миг он почувствовал желание поддаться соблазну, велению своего когдатошнего, самого испорченного «я»: броситься, как в омут головой, в тот мир, где его истинное место… хотя бы на час. Джейн разглядела в нём это и, видимо, опасалась худшего. Он заказал ещё порцию двойного виски.
Словно избалованный ребёнок, у которого отняли игрушку… собственное прошлое и настоящее запрещало Дэну думать о себе самом иначе, как о человеке избалованном, испорченном… не принятом, оскоплённом как капитализмом, так и социализмом… человеком без места. Герой нашего времени — с негодованием отвергнутый одной стороной за то, что не чувствует себя достаточно счастливым, презираемый другой за то, что отчаяние его недостаточно глубоко; обитающий не внутри трагедии или комедии, но буржуазной мелодрамы
[424]
, той недолговечной театральной причуды, что — как он с горечью напомнил себе — вполне заслуженно канула в небытие во времена великого разлома 1789 года
[425]
.
Но более всего он чувствовал решимость и знал — решимость эта вполне соответствует упорно возрастающей убеждённости, что его свобода каким-то образом зависит от того, как сложатся его отношения с Джейн… ну если и не свобода, то какой-то жизненно важный шанс… по меньшей мере какое-то истинное умиротворение. Джейн была для него словно некая радиоактивная частица, прорезавшая атмосферу и вновь исчезнувшая в бесконечности, не оставив после себя ничего, кроме незначительной царапины, разросшейся в неизлечимую рану, утрату единственной надежды, столь необходимой его сердцу и уму. И такое случилось дважды в его жизни. Воспоминание о другой «частице», другой женщине, промчавшейся сквозь его судьбу, явилось ему вдруг из прошлого: Нэнси Рид. Может быть, именно она и предопределила всё его эмоциональное существование — не столько частица, сколько первый кристалл, основа всех его будущих отношений, придавший его жизни свою многогранную форму… иллюзорные поиски утраченной невинности, зачарованность ситуациями, с самого начала несущими в себе свою гибель, содержащими конечный детерминизм уже в процессе развития… или хотя бы видимость детерминизма, независимо от реального положения вещей.
