— Это лишь подтверждает мои слова.
— Кто-то напрашивается на комплименты.
— Ничего подобного.
— Да тебя же ни с кем… Ты и сам прекрасно это знаешь.
— Только по здешним меркам.
— Чушь.
— Знаешь, дорогая, когда тебе…
— О Боже, опять двадцать пять!
Он с минуту молчит.
— В твоём возрасте я мог смотреть только вперёд. А в моём…
— Тогда тебе следует обратиться к окулисту — зрение проверить.
— Да нет, вряд ли. «Коль цену хочешь знать осколкам, спроси руины».
— «Так в этом мы с тобою схожи. Иеронимо бредит вновь»
[13]
.
Она отодвигается, усмехается в темноте и грозит ему пальцем:
— Ты просто забыл следующую реплику, верно? Нечего цитатами в актрис швыряться. Может, мы и глупые коровы, но уж драматургию знаем не хуже вас.
— Это сценическая реплика. Не реальность.
Она опускает взгляд.
— А ты паршиво выбрал роль.
— Да просто тщеславие навыворот. Всё оглядываюсь на собственные шедевры.
— Ой-вей!
[14]
Так мы, оказывается, не Шекспир!
— Пожалуй, мне лучше уйти, — тихо говорит он.
Но она заставляет его снова сесть, снова её обнять, прижимается лицом к его плечу.
— Веду себя по-хамски.
— Значит, заслужил.
Она целует его плечо сквозь рубашку.
— Я понимаю, сломалось что-то в душе, руины, осколки… Просто мне больно сознавать, что я всё это усугубляю.
Он притягивает её поближе.
— Ты как раз один из тех осколков, которые придают жизни смысл.
— Только… если бы я…
— Мы ведь уже всё решили.
Она завладевает его рукой.
— Расскажи мне. Что такое случилось сегодня?
— Я зашёл в старый павильон, где «Камелот»
[15]
снимали. И меня вдруг словно ударило. Понял — это обо мне. Попрание мифов. Вроде я напрочь отлучён от того, чем должен был быть. — Он помолчал. — Прокол.
— Это ещё что такое?
— Вопрос на засыпку.
— А ты попробуй.
— Видимо, дело в средствах отображения. Они искусственны.
— И что же?
— А то, что, если я когда-то надеялся отобразить что-то, не надо было лезть в театр и кино. Они просто… там попирается реальность.
— И что же такое это «что-то»?
— Да Бог его знает, Дженни. Истина о себе самом? История собственной жизни? Получается какой-то отвратительный солипсизм
[16]
.
— Но ты когда-то убеждал меня, что суть всякого искусства — солипсизм.
Он молчит, по-прежнему глядя в глубину комнаты.
— Большую часть своей сознательной жизни я потратил, стараясь научиться находить неизбитые слова, делать сцены острыми и живыми. Учился наполнять смыслом паузы между репликами. Создавать других людей. Всегда — других. — Он снова долго молчит. — Будто в меня вселился кто-то другой. Давным-давно.
— Какой другой?
— Предатель.
— Чепуха. Но продолжай.
Он гладит её волосы.
— Путь наименьшего сопротивления. Пишешь: «Комната, средний план, ночь, женщина и мужчина на диване». И покидаешь место действия. Пусть другие будут Дженни и Дэном. Пусть кто-то другой говорит им, что делать. Снимает их на плёнку. Сам ты избавлен от риска. Больше не хочу иметь дело с другими. Только — с самим собой. — Он перестаёт гладить её волосы, шутливо ерошит их. — Вот и всё, Дженни. Я вовсе не собираюсь начать всё сначала. Просто хочу, чтобы ты поняла — мне до смерти надоели сценарии.
— И Голливуд. И я.
— Ты — нет.
— Но ты же хочешь вернуться домой.
— Не буквально. В переносном смысле.
— Так с этого мы и начали. Пиши воспоминания.
— Я придумал слишком много бумажных персонажей, не стоит добавлять в этот список ещё и самого себя. Всё равно вышло бы одно враньё. Не смог бы правдиво отобразить реальность.
— Тогда напиши роман.
Он фыркает.
— Почему — нет?
— Не знал бы, откуда начать.
— Отсюда.
— Дурочка.
Она отодвигается подальше, подбирает под себя ноги, сидит, задумчиво его разглядывая.
— Нет, серьёзно.
Он усмехается:
— Начать с бредовых признаний немолодого мужчины, в период климакса оказавшегося с молоденькой и голенькой звездой экрана в стране Гарольда Роббинса?
[17]
Она запахивает кимоно.
— Это гнусно. Сказать такое о нас обоих.
— Пресытившись сексом и пытаясь вспомнить, что ему было известно из Аристотеля, он попытался вкратце изложить теорию…
— Никакая я не звезда экрана. Я — твоя Дженни.
— Которая к тому же невероятно терпелива со мной.
— Деньги у тебя есть, так что временем своим ты можешь распоряжаться как угодно.
— Совесть у меня не чиста: вся дохлой рыбой провоняла.
— А это что должно означать?
— Слишком много дохлых рыбин пришлось выпотрошить, чтоб хоть одну живую правдиво описать.
— Значит, у тебя рука набита. Не пойму, чего ты боишься? Что теряешь?
— Боюсь променять шило на швайку. Потерять и последний клок.
— Клок?
— Шерсти. Который с паршивой овцы.
Она молчит, думает, смотрит внимательно.
— Это что, всё из-за последнего сценария?
Он отрицательно качает головой:
— Скука смертная их писать, но я их могу сочинять хоть во сне. Как компьютер.
Он поднимается, снова подходит к окну. Она поворачивается на диване, глядит ему в спину. Помолчав с минуту, он продолжает уже более спокойно:
