Дэн пошёл следом за ней по боковому проходу. Джейн остановилась за несколько шагов от двери, распахнутой в самом его конце.
— Тебе сюда.
— Хорошо.
— Не переборщи с сочувствием. Не помогает.
— Постараюсь.
Джейн помолчала в замешательстве.
— Ну, я тебя здесь оставлю…
Она всё ещё колебалась, словно чувствовала — следовало бы ещё что-то сказать. Но вот она улыбнулась какой-то вымученной, формальной улыбкой, как бы давая понять, что сделала своё дело, передала ношу в другие руки, и пошла прочь — в простор холла, где скрещивались больничные коридоры.
Энтони вовсе не лежал в постели: он сидел в кресле-каталке у окна; рядом с окном закрытая стеклянная дверь вела на небольшой балкон. Исхудавший человек в синем шёлковом халате, укрытый от пояса зелёным шотландским пледом. Потрясло Дэна его лицо, оно неузнаваемо изменилось. Энтони всегда выглядел несколько старше своих лет — они ведь были ровесники, — но теперь ему можно было дать все шестьдесят. Волосы его были по-прежнему густы, но, раньше времени поседев, стали совсем белыми. Впалые щёки пожелтели. Энтони выглядел утомлённым и отдалённо напоминал другого, гораздо более знаменитого Энтони — Идена
[142]
; только глаза и улыбка подтверждали, что перед Дэном тот самый человек, которого когда-то он знал так близко. Не произнося ни слова, Дэн прошёл через комнату к умирающему и пожал протянутую ему руку. Энтони задержал ладонь Дэна в своей. Несколько секунд молчания, взаимно переживаемое чувство, мгновенное осознание близости — всё, чего так недоставало в общении с женщиной, оставшейся снаружи.
— Чувствую себя несносным капризулей.
— Ерунда.
— Такой путь пришлось проделать!
— Мне всё равно нужно было возвращаться. Никаких проблем.
Энтони пытливо вглядывался в глаза Дэна.
— Фантастика — видеть тебя снова, Дэн. Отвратительное слово, но на этот раз оно точно соответствует действительности.
— Я мог бы найти слова и похуже. Или более грустные.
Больной с усмешкой пожал плечами:
— Начинаю извиняться перед всеми подряд. — Он вдруг заговорил неестественно театральным тоном: — «Послушайте, мне ужасно жаль, что приходится говорить об этом, но, как я понимаю, мне конец». Абсурд. — Энтони улыбнулся. — Мы становимся невероятно тщеславны, Дэн. Принимаем сочувствие как нечто само собою разумеющееся. — Он сделал жест рукой. — А сейчас выпей-ка хересу. И извини, что не могу выпить с тобой.
Дэну вовсе не хотелось выпить, да и хереса он не пил уже много лет, но он чувствовал себя неловко, стоя перед Энтони. На столике у двери он увидел поднос с бутылкой «Амонтильядо» и бокалами. Комната была небольшая, но здесь были цветы, книги; над кроватью висела дешёвая репродукция картины Мантеньи «Святой Себастьян»
[143]
. Вряд ли это сотрудники больницы повесили здесь картину. В таком намерении было бы гораздо больше сардонического, чем вдохновляющего. Он открыл бутылку и наполнил бокал.
— Джейн позаботилась о тебе?
— Я собираюсь пригласить её в ресторан — пообедать. Если ты не против.
— Она будет в восторге.
Дэн повернулся к Энтони и сделал ещё одну попытку:
— Энтони, я получил строжайшие инструкции не…
— Так изволь их выполнять. — Оба улыбнулись этой прежней язвительности, — Я теперь не испытываю особых болей. Остаюсь в больнице, чтобы избавить Джейн от лишних утомительных забот. Я бываю подчас весьма неделикатен. На клеточном уровне.
— Ну хорошо. Я только…
— То, что ты здесь, говорит гораздо лучше слов. Даже при твоём великолепном умении ими пользоваться. — Энтони говорил по-прежнему быстро, лишь паузы между фразами длились чуть дольше обычного, вот и вся разница.
Дэн поднял бокал:
— Ну что ж — за наше чудесное прошлое.
— Аминь. Теперь иди сюда и сядь рядом.
В палате был ещё один стул — металлический, с пластиковым сиденьем; усевшись, Дэн оказался чуть выше Энтони. Энтони наблюдал за ним пристально, почти жадно, губы его улыбались, руки он засунул в карманы халата. Это обескураживало: в тот первый момент проявилось гораздо больше искреннего чувства, взаимопонимания, чем за целый час пребывания с Джейн. Во всяком случае, хотя бы одно из опасений Дэна оказалось напрасным. Но он понял значение улыбки Энтони из того, что за нею последовало. Улыбка застыла на лице, всё больше и больше превращаясь в маску; то же происходило и с улыбкой Дэна, хотя, видимо, по другим причинам. Глаза Энтони сохранили прямоту, всегдашнее странно упорное стремление глядеть в глаза собеседнику. Взгляд был скептическим, но глаза лихорадочно горели, будто в мозгу глядящего пылало последнее тёмное пламя.
— Ну и как там реальный мир?
— Как всегда, ирреален.
— Никаких сожалений?
— Сожалениям несть числа.
— Не из-за карьеры, разумеется. Ты ведь достиг исключительных успехов.
— В мире кино это и есть prima facie, свидетельство вечного проклятия.
Улыбка Энтони на мгновение опять стала искренней.
— Ну-ну. Нам твои фильмы понравились. Те, что удалось посмотреть.
— Есть один-два, за которые не приходится краснеть. Но денег я заработал гораздо больше, чем самоуважения.
— А теперь ты обзавёлся ещё и собственным пристанищем? В родных местах? К тому же совершенно очаровательным? Каро нам говорила.
— Всего лишь небольшая ферма. Я там почти не бываю.
— Орхидейные места?
Он прямо-таки выпалил эту фразу, словно вдруг вспомнил давно забытую шутку.
— На одном лугу встречаются ремнелепестники. Довольно много. Есть вполне симпатичная колония spiralis
[144]
. Правда, её трудно от овец уберечь. Ранние венерины башмачки. Пурпурные. Вот, пожалуй, и всё.
— А ты знаешь, aestivalis
[145]
снова появились недалеко от Нью-Фореста!
— Понятия не имею.
— Чудеса, да и только. — Он словно поддразнивал Дэна, подкалывал, как бы приглашая пофехтовать. — Помнишь, как мы когда-то гонялись за журавлём в небе?
