Они тогда отправились в Нью-Гэмпшир в поисках неуловимой летней орхидеи с нежным названием «девичий локон», одной из самых редких в Британии. Долгий конец недели, дни, напоённые лазурью, бесконечные попытки продраться сквозь болотные заросли и густые травы лугов — и ни следа орхидей.
— Ещё бы.
— Но ты, видимо, утратил ко всему этому интерес?
— Да нет. Ботанизирую понемножку. Когда там бываю.
— В Уотлингтоне мне тебя недоставало. Никто не мог так…
Он улыбнулся, как бы допуская, что сказал глупость. Дэн понял — Энтони хочет снять напряжённость, облегчить общение; но в то же время он не сводил с Дэна глаз, пытаясь уяснить, каким же он стал теперь, как перейти к тому, о чём он действительно собирался с ним говорить.
Дэн рассматривал свой бокал с хересом.
— Мне недоставало тебя гораздо чаще, Энтони.
Наконец-то и Энтони опустил глаза.
— Понимаю.
Наступило молчание.
— Я только что сказал Джейн — я давно понял, что мне следует во всём, что произошло, винить лишь себя самого.
Энтони всё молчал. Потом улыбнулся:
— Слава Богу, что я не пошёл в юристы. — Дэн устремил на него вопрошающий взгляд. — Говорят, у судей девять десятых таланта составляет умение правильно вынести приговор. Сомневаюсь, что хоть в малой мере обладаю этим умением.
— И напрасно. Тот приговор я вполне заслужил.
Энтони пристально изучал Дэна, буквально впиваясь в него взглядом.
— Ещё одно неверное умозаключение. На основе кажимостей.
Дэн покачал головой:
— Уж это-то я имел время обдумать.
Энтони вгляделся в его лицо, потом опустил глаза; пальцы его теребили зелёную ткань пледа.
— Дэн, у меня, к сожалению, мало времени… Скоро придут делать укол на ночь.
— Завтра я опять приду. Буду приходить, когда захочешь…
Обречённый кивнул, но видно было — его обуревает нетерпение.
— Я заставил тебя проделать это невероятное путешествие не ради пустой болтовни.
— Дорогой мой, если ты и заставил меня что-то сделать, так это лишь пожалеть, что такое могло произойти между нами.
Но Энтони всё колебался. Дэна мучило сознание, что и сам он оказался не таким, каким его представляли, может быть, просто что-то в нём постарело, а то и вовсе атрофировалось, что-то такое, что до сих пор мальчишкой жило, не притупляясь, в этом умирающем профессоре, пальцы которого снова принялись за плед, прилаживая линию узора к очертаниям укрытых пледом ног. Руки его были болезненно-белы.
— Прежде всего хочу тебя заверить, Дэн, что облегчение собственной моей совести играет сугубо второстепенную роль в том, что я собираюсь сказать тебе, и вовсе не ради этого я просил тебя приехать. Когда мне впервые всё сказали, я очень испугался. Горько? Не то слово. То, что потратил большую часть жизни на лингвистические изыскания и теорию этики, не помогает ни черта, когда дело доходит до этого. — Он взглянул на Дэна с невесёлой улыбкой. — И вера, и теология здесь тоже бессильны. Поначалу тебя одолевает сокрушительное чувство несправедливости. Только это. Несправедливость!.. Бога ли, природы — не имеет значения. Теряешь способность думать о прошлом — только о будущем, которого тебе уже никогда не увидеть. Но такое состояние ума приносит столько страданий и настолько бессмысленно, что человек вынужден… или, во всяком случае, я был вынужден искать какой-то рациональный выход. Рациональным выходом в моём случае была попытка честно оценить собственную жизнь — работу, женитьбу и жизнь с Джейн, всё… Я попытался подбить точный баланс. Это означало пересмотр многого такого, о чём я очень старался — и вполне успешно, надо сказать — большую часть времени просто не думать. А пересмотрев всё это, решить — нельзя ли всё-таки что-то по этому поводу сделать. Ты меня слушаешь?
— Конечно. Но тебе не стоит…
— Не надо, прошу тебя. Дай мне закончить. — Он скрестил на груди руки. — Ещё одно представление, от которого надо отрешиться, — это мысль о воздаянии. Я согрешил, и вот я умираю. Здесь, в больнице, они всё об этом знают. Очень убедительно объясняют, что карцинома — или, во всяком случае, тот её вид, что у меня, — просто злосчастная случайность. Правда, они не столь убедительны, если речь идёт о необходимости воздаяния в принципе. Остаётся лишь утешаться пословицами да поговорками вроде «нет худа без добра»… «Добро» в данном случае, как ты понимаешь, целиком и полностью зависит от того, кому худо. Юмор здесь, между прочим, тоже присутствует: я замечаю, что моё стремление творить добро растёт в прямой пропорции к возрастающей неспособности делать что бы то ни было, кроме как думать о том, чтобы творить добро. — Оба осторожно улыбнулись, всё ещё не вполне доверяясь друг другу. — Я вовсе не упиваюсь самообличениями перед… пред вечным престолом. Смею сказать, у меня набралось достаточно лицензионных свидетельств, чтобы убедить святого Петра. Но мысль о существовании таможенного и акцизного контроля на Небесах всегда казалась нам не такой уж правдоподобной, верно?
— Ну, я-то не мог себе позволить верить в это. У меня всегда было слишком много такого, что запрещалось к провозу.
На миг показалось, что Энтони вот-вот рассмеётся.
— Что касается меня, боюсь, я готов поддаться соблазну и поспорить с таможенником о содержимом моего багажа. Надеюсь доказать, что некоторые мои ошибки в конце концов обернулись благом. — Он на мгновение умолк. — Одна из них — в том, что я заставил Джейн принять католичество. Она тебе уже…
— Только о самом факте. О мотивах не упоминала.
— Со взглядами зрелой язычницы ей сейчас гораздо легче держаться, чем с убеждениями недозрелой католички. Даже я это понимаю. — Он фыркнул. — А я теперь стал главой целой семьи отступников.
— Жаль.
— Да нет. Будем надеяться, на Небесах теперь принимают и кредитные карточки, не только звонкую монету. Всем нам будет худо, если это не так.
— А твои убеждения?
Ещё не успев договорить, Дэн понял, что этот вопрос задавать не следовало: он мог далеко завести. Энтони помолчал, потом улыбнулся просто и естественно:
— На днях слышал прелестный анекдот. Молодой священник в одной из весьма передовых духовных семинарий приходит к своему наставнику и говорит: «Я должен покаяться в ужасном грехе». С этими словами он опускается на колени и закрывает лицо руками. — Тут Энтони спрятал лицо в ладонях. — «Святой отец, не знаю, как и сказать вам об этом, но я больше не могу нести свой крест в одиночестве». — «Слушаю тебя, сын мой». — Энтони опустил руки и повернул к Дэну по-настоящему измождённое и по-клоунски искажённое горем лицо: — «Я старался изо всех сил, но по-прежнему искренне верую во Христа!»
Дэн усмехнулся:
— И ты находишься в таком же ужасающем состоянии?
Энтони потёр кончик носа:
