— Тогда зачем скрывать?
— Боюсь, это причинило бы ему боль.
— Нэлл в курсе?
Её губы сжались в узкую полоску.
— Мы провели с ней пару-тройку матчей — кто кого перекричит — на эту тему. Последний — всего три дня назад. Она ухитрилась позаимствовать у Эндрю все его идиотские взгляды на жизнь. Только без его юмора и терпимости. Он-то всё это воспринимает как шутку. А Нэлл — как личное оскорбление. Боюсь, дело именно в этом.
— Вот тут я полностью тебе сочувствую.
Это её совсем не тронуло или, может быть, чуть задело по касательной.
— Наш дом — ты увидишь — очень большой, весь он мне не понадобится. Мне хотелось бы, чтобы от него какая-то польза была, когда всё это кончится. — Она снова окинула зал невесёлым взглядом. — Может, примусь — как твоя ленинская вдовица когда-то — комнаты сдавать. Стану, как она, притчей во языцех. Листовка на завтрак, пропаганда на ужин.
— Прекрасно. Оксфорд всегда этим славился.
— Я-то полагаю, что это дело считается пропащим только среди интеллигентов-конъюнктурщиков. У полчищ университетских выпускников, ушедших в журналистику. — Она помолчала. — Боюсь, я даже на либерализм нашего ТВ и газетчиков с Флит-стрит начинаю смотреть как на хитроумнейший заговор правых сил.
— Массовая аудитория развращает. Ещё больше, чем власть.
— А я не понимаю, почему самые умные оказываются и самыми развращёнными. И зачем столько ума тратят на то, чтобы увековечить социальные и генетические преимущества.
— Тебе бы почаще ездить за границу, Джейн. Они же просто карлики. Бентамские петухи на навозной куче.
— Но я-то живу не за границей. И эта навозная куча приходится мне родиной.
— И мне. Но — touche
[161]
!
Моя улыбка почти не получила ответа. Обмениваясь репликами, мы уже начинали досаждать друг другу, возможно, оба ощутили, что воспринимаем друг друга хоть и по разным причинам, но одинаково не всерьёз. Официант принёс ещё кофе, но Джейн отказалась. Мне тоже больше не хотелось, но я взял чашечку, чтобы заставить Джейн ещё посидеть за столиком. Официант ушёл. Мы молчали. Я заговорил, избегая встретиться с ней взглядом:
— Я тоже подпадаю под всеобщую анафему?
— С чего ты взял?
— Да с того, что только что встретился с человеком, который был рад видеть меня.
Джейн помолчала с минуту, потом произнесла:
— Возможно, женщины меняются сильнее, чем мужчины, Дэн. — Потом покачала головой: — Прости, пожалуйста. Я и правда глубоко благодарна тебе за то, что ты приехал.
— Несмотря на то что я полуэмигрант и прислужник капитализма?
Она потупилась, и у неё вдруг совсем сел голос:
— Ты приписываешь мне очень несправедливые слова.
— Но ты ведь жалеешь, что молчание нарушено.
Она глубоко вздохнула. Я знал — она борется с искушением осадить меня ещё раз, но за всей её выдержкой и защитной бронёй скрывалось существо, едва ли не окончательно утратившее душевное равновесие. Она не сводила глаз с пустой чашки, словно ответ скрывался там, на самом донышке, в чёрном кофейном осадке.
— Не знаю, что сказал тебе Энтони, но догадываюсь, что разговор касался вещей, которые я считаю очень личными. Относящимися гораздо более к настоящему, чем к прошлому. В этом всё дело, поверь мне. — Она поколебалась с минуту, потом решилась, и в её голосе зазвучали нотки более естественные: — Я не могу сейчас принять прошлое, Дэн. Ни в каком виде. Ни в какой форме.
Наконец-то, впервые за всё это время, она назвала меня по имени; и впервые за всё это время я увидел, как напряжены её нервы. Всё-таки она человек и ничто человеческое ей не чуждо. Я помолчал.
— Энтони много говорил о том, что это вы — ты и он — поломали мой брак. Подразумевалось, что и мою жизнь. А я ответил, что вы не имеете права брать на себя такую вину. Я не сказал бы, что не получаю удовольствия от того образа жизни, который веду, со всеми его недостатками и неудачами, Джейн, и я всегда обладал достаточными возможностями — и способностями, — чтобы самостоятельно разрушить собственный брак. Что и сделал. Это одно. Другое, о чём мы говорили, — это что он надеется, мы с тобой теперь снова станем друзьями. Моё первоначальное заключение сводится к тому, что в твоей жизни катастрофически недостаёт бессовестных и развращённых людей. Считаю, нужен хотя бы один. А ещё — мне завтра предстоит отчитываться перед Энтони. И Каро. Так что мне хотелось бы, чтобы была хоть какая-то, пусть совсем малая, надежда.
Джейн выслушала мою речь, не поднимая глаз, и долгую минуту так и сидела над своей чашкой, но вот на лице её тенью промелькнула грустная улыбка — некое признание поражения.
— Нэлл меня предупреждала.
— О чём?
— О том, что она называет твоей дурной привычкой брать людей на пушку, не давая им возможности взять на пушку тебя.
— Когда-то и ты легко брала эти барьеры.
— У меня давно не было практики.
— Не понимаю, как ты можешь хотеть, чтобы продолжалось это молчание? Которое с самого начала было бесчеловечным?
— Это не имеет отношения к тебе лично. Только к тому, как тебя, с моей точки зрения, используют. Совершенно неоправданно.
— А разве уверенность в праве судить за других не есть одна из характерных черт фашизма?
Я заметил в ней то же, что и в её муже: незащищённость, чуть ли не испуг при встрече с людьми из другого, незнакомого мира. Хорошо отрицать этот мир и смотреть на него свысока, что, как я понимал, и было ей свойственно, вполне возможно, не только с политических, но и с эстетических позиций; хорошо смотреть свысока и на свой собственный университетский мир, на Оксфорд… но ведь именно здесь она жила и вовсе не привыкла к иным людям и ситуациям, к тем, кто мог отказаться — или на деле отказался — от здешней знаковой системы, от здешних, так близко знакомых ей, условностей.
Потупившись, она произносит:
— Я совсем не та Джейн, которую ты знал, Дэн. Жаль, мне не удалось получше скрыть это. Ты тут ни при чём.
Поколебавшись, Дэн протягивает руку над белой скатертью и легко касается её пальцев. Она не говорит ни слова. Он жестом подзывает официанта.
Выйдя из ресторана, мы обнаружили, что дымка, окутывавшая улицы, не вполне согласуясь с тем, что только что произошло между нами, ещё сгустилась, превратившись в настоящий густой туман. Машин, кроме нашей, почти не было. Я знал, что мы ползём по Бэнбери-роуд, но совершенно утратил способность ориентироваться. Джейн вела машину на второй скорости, пристально вглядываясь в ближний край дороги. Мы немного поговорили — урывками — о её новых политических убеждениях. Я не спорил, только незаметно направлял разговор. Она была самокритична, даже оправдывалась, словно речь шла о проблемах эстетических, словно при составлении политического букета Великобритания нуждалась в веточке красного цвета; как будто бы повсеместный отказ от коммунизма в послевоенной Англии был просто несправедливым проявлением социального остракизма; и ещё — может быть, с большими основаниями, — будто бы речь шла о химии, о равных валентностях. Если Россия нуждалась в Солженицыных, то и Великобритании они были необходимы, но — с обратным знаком. Присутствовало и влияние «Движения за освобождение женщин», и возрастной элемент, стремление шокировать и саму себя, и окружающих, реакция на преждевременное вдовство и грозящую в связи с ним опустошённость. И наконец, я ощутил весьма сильное дуновение оксфордской эксцентричности. Интересно, подумал я, представляет ли она, что означало бы такое решение в Америке, где это действительно резко меняет всю твою жизнь. Не в лучшую сторону.
