Обычно роман пишется в двух прошедших временах: одно — это время, заключённое в уме писателя, когда события уже завершены, но время — для него — ещё настоящее, оно ещё длится; и второе — завершившееся прошедшее время художественного вымысла. Но если говорить из тесно сжатого и вплотную рассматриваемого вымышленного настоящего… если Дженни (а она — по хронологии этой реконструкции — ещё не успела даже прикоснуться пером к бумаге, не говоря уж о том, чтобы Дэн мог прочесть результат) обвиняет Дэна в любви к утратам, она неискренна, поскольку знает, что он слишком нежно привязан к ней, чтобы причинить ей боль; знает, что, если она будет настаивать, всё продолжится. И более того — она знает, что он знает, что за её упрёками кроется крохотное ядрышко весьма старомодного личного тщеславия — миф постоянства. Она не станет одной из многих, с ней он не расстанется никогда. Из-за того, что Дэн, подобно самой Великобритании, обладает острым чувством относительности всех и всяческих абсолютов, Дженни считает, что он терпит поражение… и нельзя винить её за это, ведь временами он и правда носит такую маску. Но для него маска эта скорее попытка получить прощение, некий жертвенный заклад, чем символ глубоко в душе кроющейся истины или поистине дурного предчувствия.
Мои две сестрёнки: басня.
Я встретился с ними в Лондоне, на приёме, устроенном после закрытого просмотра новой ленты; это было в конце пятидесятых, через год после наступившего — в соответствии с описанной практикой — разрыва с Андреа, с которой мы тем не менее остались друзьями. К фильму сам я отношения не имел, оказался там лишь потому, что приятельствовал с режиссёром; собирался побыть ровно столько, сколько требовала простая вежливость, выпить вместе со всеми как положено, выслушать положенные гиперболы и уйти.
Однако на приём были приглашены и актёры, а среди них — две молоденькие девушки, исполнительницы второстепенных ролей в одном из эпизодов. Играть они не умели, но были фотогеничны, и я уловил в них какую-то необычную пикантность. Случилось так, что я пришёл на просмотр, как раз когда у меня возникли кое-какие проблемы со сценарием. Я увлёкся тогда идеей написать историю межрасовой любви; в конце концов фильм вышел на экраны (я по глупости дал себя уговорить и приделал сценарию компромиссный хэппи-энд) под названием «Встреча во мраке». Снимать её должны были здесь же, на выклянченные у кого-то деньги. Половину я почти уже написал; написал длинную сцену с двумя главными героями, которую нужно было чем-то перебить, какой-нибудь интерлюдией, небольшой сценкой, снимающей напряжённость и в то же время, по возможности, затрудняющей излишне гладкий путь героя к его чернокожей возлюбленной; что-нибудь такое, что напомнило бы ему, что розовые щёчки тоже вещь вполне привлекательная.
После эпизода с этими двумя девушками, во время просмотра, я мысленно ушёл прочь от экрана — или прошёл сквозь него, к эмбриону собственного фильма — и увидел сразу несколько возможностей использовать этих двух актрис для потенциального развития сюжета. Второстепенный персонаж в сценарии что конь в шахматах: ограничен в передвижениях, но зато может быстро поворачиваться в ту или другую сторону и помогает исправить положение. Я не обратил внимания на то, что говорилось об этих двух сёстрах в благодарственной речи перед тем, как погасили свет, но после просмотра мне было интересно побеседовать с ними, и я сразу же заговорил с той, что попалась под руку.
Звали её Мириам, но она не была еврейкой; она была настоящей кокни
[203]
с Майл-Энд-роуд, однако понять это по двум-трём фразам, выпавшим ей на долю в картине, было нельзя: её здорово натренировали и она произносила их правильно. У неё было удивительно тонкое лицо, стройная фигурка и поразительное платье; и к тому же я заметил в ней не менее привлекательную смесь наивности и подозрительности. Всё это происходило до того, как лондонский рабочий класс занял в обществе надлежащее место, и этот человеческий тип был совсем незнакомым и свежим, во всяком случае для меня. Я гораздо лучше знал пустеньких актрисуль из шести графств близ Лондона (или подражающих тем, кто родом оттуда), жаждавших, чтобы их поскорее подбросили жирным старым акулам с Уордур-стрит
[204]
; эти девицы полагали, что достаточно заменить в речи безупречное буржуазное «а» столь же безупречно буржуазным «ай», чтобы изобразить говорок кокни. Мириам же старалась говорить «по-культурному», но её настоящий голос постоянно прорывался наружу.
Как бы то ни было, она не выглядела — да и не была — потасканной. Ей понадобилось выяснить, кто я такой, поначалу она мне не поверила («Да вы тут все вруны паршивые, в бизнесе в этом»); потом просто ухватилась за моё предложение («Ох, фантастика, — вы чего, по правде про это пишете?»). Разумеется, прежде всего ей хотелось «делать карьеру», и будь на её месте кто-то менее интересный, я сбежал бы за тридевять земель. Но она меня забавляла. Я постарался разговорить её, и она рассказала о себе; оказалось, что она вовсе не новичок в шоу-бизнесе или, по крайней мере, в одной из его областей. Её отец и мать работали в мюзик-холлах, и она с сестрой тоже. Она даже сделала вид, что шокирована — как это я не слышал о «Сказочных сёстрах». Танцевали и немножко пели под микрофон, «только, по правде, мы ни фига не умели, понимаете, по правде, просто преступление, что нам за это даже деньги платили, — она фыркнула и состроила презрительную гримаску, — редко, по правде говоря». Я понял так, что в основном они работали летом, на морских курортах, с разъездными концертными труппами. Их антрепренёр услышал про две маленькие роли в этом фильме, и их взяли. Я заключил, что взяли за вполне обычную плату, поскольку младшая из сестёр всё время крутилась под боком у продюсера, а я знал, что этот тип — всем известный старый козёл. Время от времени она исподтишка бросала взгляды в нашу сторону — мы с Мириам стояли в другом конце зала. И у меня создалось впечатление, что обе они чисты и наивны несмотря на опытность.
Я решил, что смогу использовать Мириам, а может быть, и её сестру; и даже подумал, что жаль будет не использовать этот голос, такой типичный (жареная картошка и уксус), гораздо шире, чем думалось поначалу. Режиссёр получше мог добиться и игры получше. Она меня привлекала: у неё был хоть и самодельный, но определённого класса стиль; как выяснилось со временем, в том, что касается одежды и класса, значительно предвосхищавший будущую моду. Я сказал ей, что, возможно, в моём сценарии найдётся роль и для неё, я ничего не гарантирую, но, может, мы как-нибудь встретимся за ленчем…
Ресницы её затрепетали.
— Ага. А потом…
— Ну, я выбрал бы более окольный путь, если бы добивался этого.
— Более какой путь?
— Более прямой.
— А то! — фыркнула она и добавила: — Одну-то меня явиться вы ни за что не заманите.
