Я был прямо сам не свой, не мог отказать себе в этом удовольствии, открывал двери и останавливался с ней на пороге, показывал ей комнаты, ту, что для тетушки Энни приготовил, ту, что для Мейбл, если они когда-нибудь приедут, и свою. Миранда очень внимательно их оглядывала. Ну, занавеси, конечно, были задернуты, и я внимательно за ней следил и стоял совсем рядом, чтоб она не вытворила чего.
Когда мы остановились в дверях моей комнаты, я сказал, мол, специальную фирму приглашал все это сделать.
— Вы очень аккуратны.
Увидела старые картины с бабочками — я их в антикварном магазине купил.
Сам выбирал, говорю.
— Эти картины — единственная достойная вещь здесь у вас в доме.
Ну вот, дошло дело и до комплиментов, и должен сказать, мне было это приятно.
Потом она говорит:
— Как тут тихо. Слушаю, слушаю — ни одной машины. Думаю, мы где-то в Северном Эссексе.
Я сразу понял, она меня ловит, и смотрит так внимательно. Притворился удивленным, говорю, мол, как это вы догадались. Вдруг она говорит:
— Странно, я должна бы трястись от страха. А я чувствую себя с вами в безопасности.
Я никогда не причиню вам боли. Если только вы меня сами не вынудите.
И вот вдруг стало как я всегда надеялся, мы начали узнавать друг друга, она начала меня понимать, увидела, какой я на самом деле.
Она говорит:
— Воздух в саду замечательный. Вы даже представить себе не можете. Даже здесь, наверху. Он свободный. Не то что я.
И пошла вниз, быстро, мне пришлось ее догонять. Внизу, в холле, остановилась.
— А здесь можно посмотреть?
Ну, семь бед — один ответ, думаю, все равно ставни заперты, занавеси задернуты. Она вошла в залу и стала ее осматривать, ходит, смотрит, разглядывает всякие вещи, руки за спиной связаны, выглядело это, по правде говоря, довольно смешно.
— Какая красивая, прелестная комната. Жестоко забивать такую комнату всяким хламом. Какая гадость! — И ногой толкнула одно из кресел. Думаю, на лице у меня было написано, что я тогда чувствовал (обида), потому что она сказала:
— Но вы же сами понимаете, что это все не то! Эти претенциозные лампы на стенах ужасны и фарфоровые утки (вдруг она их заметила) — этого еще не хватало! — Она по-настоящему рассердилась, сердито посмотрела на меня, потом снова на этих уток. — Очень больно руки. Будьте добры, если не возражаете, свяжите мне их для разнообразия не за спиной, а впереди.
Мне не хотелось, как говорится, портить настроение, и ничего плохого в ее просьбе я не видел; как только я развязал шнур у нее на руках (и уже готов был ко всяким неприятностям), она сразу повернулась ко мне лицом и руки сложенные протянула, чтобы я связал; ну, я так и сделал. Ну, тут она меня потрясла. Подошла к камину, над которым эти дикие утки висели, их было три, по тридцать шиллингов штука, и не успел я и слово вымолвить, как она сдернула их с крюков и — хлоп, трах — разбила их о каминную решетку. Вдребезги.
Огромное вам спасибо, говорю ей, таким саркастическим тоном.
— Дом этот такой старый, он — как живой, в нем есть душа. И нельзя делать с ним то, что вы сделали с этой замечательной комнатой, такой красивой, такой старой-престарой, в ней ведь жили люди, много людей, поколение за поколением. Разве вы сами этого не чувствуете?
У меня нет опыта, я никогда еще дома не обставлял, говорю.
Она странно так на меня взглянула и прошла мимо, в комнату напротив; я называл эту комнату столовой, хотя эти люди из фирмы, которые ее обставляли, назвали ее «комнатой двойного назначения». Полкомнаты было отведено для работы. Там стояли мои три шкафа, и она их сразу заметила.
— А вы не покажете мне товарок по несчастью?
Ничего лучшего я и желать не мог. Вытащил пару самых интересных ящиков, с представителями одного вида, на самом деле ничего серьезного, так, просто для показа.
— Вы их купили?
Конечно, нет, говорю. Всех сам поймал или вывел, и сам накалывал, аранжировка тоже моя. Все мое.
— Очень красиво сделано.
Показал ей ящики и с голубянками, и с перламутровками, и с меловками. У меня есть и ночные var., и дневные, и я ей указал на разницу. У меня ведь есть очень красивые var., даже лучше, чем в Музее естественной истории в Лондоне. Я был очень горд — ведь тут я мог ей что-то показать и объяснить. И еще, она никогда не слыхала про аберрации.
— Они кажутся очень красивыми. И печальными.
Это как посмотреть. Все от нас зависит.
— От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? — Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза.
Ну, вы же видите.
— Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы, если бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую красоту, погубленную вами!
Ну, кто может это себе представить.
— Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь! Ну кто это видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои ящики красотой и заперли на замок.
Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было так глупо. Какое значение может иметь несколько убитых бабочек для целого вида?
А она говорит:
— Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом или кубистом или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность. Но я вижу, вы их очень красиво аранжировали.
Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной.
Тут я сказал, я еще и фотографирую. У меня были фотографии, сделанные в лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде, очень неплохие. Я их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно.
Она посмотрела и молчит.
Не очень получилось, говорю. Я недавно этим начал заниматься.
— Они мертвые, — говорит. И странно так смотрит, сбоку. — Не только эти. Вообще все фотографии. Когда рисуешь что-нибудь, оно живет. А когда фотографируешь, умирает.
Как музыка на пластинке, говорю.
— Да, засыхает и умирает.
Я было собрался спорить, а она говорит:
— Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки.
Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать.
— Зачем?
Ну, вы, как говорится, фотогеничны.
Она глаза опустила. Потом говорит:
— Хорошо. Если вам так хочется. Завтра.
