Ну, в конце концов мне удалось заставить ее выпить двойную дозу тех таблеток, на коробочке было написано, не превышать указанной дозировки, но я слышал от кого-то, что приходится принимать вдвое против того, как назначено, что они там боятся готовить слишком сильные лекарства, чтобы не пришлось потом отвечать.
Я в то утро так беспокоился, что, наверно, раз пять или шесть к ней спускался. Она пришла в себя и уже понимала, что и как, но сказала, ей ничего не нужно, во всяком случае, помотала головой. В обед выпила немного чаю и заснула, а я сидел в наружном подвале. Ну, когда я снова зажег у нее в комнате свет, она уже не спала, это было около пяти. Она казалась ослабевшей, и лицо было все красное, но вроде прекрасно понимала, где находится и кто я такой, и глазами за мной следила вполне нормально, и я подумал, самое худшее позади, кризис прошел, как говорится.
Она выпила еще чаю, потом мне пришлось помочь ей пройти за ширму, она еле могла ноги передвигать, ну, я оставил ее на пару минут, потом вернулся и помог ей дойти до кровати. Она полежала немного с открытыми глазами, смотрела в потолок, и опять дышала очень трудно, и я уже собрался уходить, но она меня задержала. Заговорила хриплым, низким голосом, но умственно вполне нормально.
Говорит:
— У меня воспаление легких. Вы должны вызвать врача.
Я сказал, мол, все худшее уже позади и выглядит она лучше, чем раньше.
— Мне нужен пенициллин или что-нибудь в этом роде. — И закашлялась, и стала задыхаться, и вся стала мокрая от пота. Потом захотела узнать, что с ней было ночью и утром, и я ей рассказал.
— Ужасные кошмары снились, — говорит.
Ну, я сказал ей, что останусь здесь на всю ночь и что она выглядит гораздо лучше, и она спросила, уверен ли я, что ей лучше, и я сказал, конечно, уверен. Ну, мне ведь тогда хотелось, чтоб ей было лучше, так что, я думаю, мне и правда казалось, что это так.
Я ей пообещал, что, если на следующий день ей не станет лучше, я отнесу ее наверх и вызову врача. Ну, ей захотелось сразу отправиться наверх, и даже захотелось время узнать, и я, не подумавши, сказал ей, она заявила, что ведь уже поздно, темно, и никто не увидит. Ну, я сказал, что комнаты не проветрены и постель тоже не приготовлена.
Потом она как-то переменилась и говорит:
— Я так боюсь. Я, наверное, скоро умру.
Медленно так сказала, останавливалась на каждом слове.
Потом говорит:
— Я же пыталась вам помочь. Попытайтесь и вы теперь помочь мне.
Я сказал, конечно, я помогу вам, протер ей лицо губкой, и она вроде стала засыпать, а мне именно этого и надо было, только вдруг она снова заговорила.
Громко так говорит:
— Папа, папочка!
Спите, говорю ей, завтра все будет хорошо.
Она опять заплакала. Не так, как обычно плачут, а просто лежала и глаза в слезах плавали, вроде и не понимала, что плачет. Потом спрашивает:
— А что вы сделаете, если я умру?
Я говорю, да не умрете вы, что за глупости.
— Вы кому-нибудь сообщите?
Не собираюсь даже говорить на эту тему.
— Я не хочу умирать, — говорит. И снова:
— Я не хочу умирать.
Потом опять, в третий раз. И каждый раз я говорил ей, не надо об этом, но она вроде и не слышала.
— Вы уедете отсюда? Если я умру?
Я говорю, мол, что за глупости.
— А что вы сделаете со своими деньгами?
Я говорю, ну, пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом, но она все настаивала, потом помолчала и опять заговорила, нормально, но с большими, странными какими-то перерывами, вроде провалами, и повторялась. Я ей отвечаю, не знаю, мол, не думал об этом, просто чтоб ее подбодрить.
— Оставьте их детям.
Я спрашиваю, каким детям, а она отвечает:
— Мы собирали деньги для детей в прошлом семестре. Они едят всякую дрянь. — Потом через некоторое время:
— Мы все такие свиньи, повесить нас мало.
Так что я решил, они, видно, присвоили те деньги, которые на детей должны были отдать. Ну, тут она заснула и минут десять, должно быть, спала. Я не двигался, думал, она крепко спит, а она вдруг сказала: «Вы согласны?» Потом спрашивает:
— Вы здесь?
И даже попыталась сесть, чтобы меня разглядеть. Конечно, я постарался ее успокоить, но она совсем проснулась и все говорила и говорила про этот Детский фонд, для которого они деньги собирали.
Ну, я уже больше не говорил, что это все глупости, что она не умрет, и сказал, конечно, мол, я отдам деньги детям, только она не умрет и всякое такое.
— Обещаете?
Да.
Потом она говорит: «Обещания». И — через некоторое время: «А они едят всякую дрянь». И так два или три раза повторила, а я все пытался ее успокоить и по голове гладил, потому что она вроде ужасно расстраивалась из-за этих детей. Последнее, что она сказала, было: «Я вас прощаю».
Бредила, конечно. Только я опять сказал, простите меня.
* * *
Можно сказать, с этого времени все пошло по-другому. Я забыл все, что она делала в прошлом, и я ее жалел и жалел о том, что сделал в тот вечер, но только откуда мне было знать, что она на самом деле больна. Снявши голову, по волосам не плачут, что было, то было, и все тут.
По правде говоря, странно было, что вот я только подумал, как она мне надоела, и вдруг все прежние чувства вернулись. Я все вспоминал о хорошем, как мы иногда с ней прекрасно уживались и что она для меня значила еще там, дома, когда у меня, кроме нее, ничего не было. Вся та часть нашей истории, когда она с себя одежки сняла и я перестал ее уважать, все это казалось нереальным, вроде мы оба сошли с ума. Я что хочу сказать, я хочу сказать, что вот когда она заболела и я за ней ухаживал, вот это казалось более реальным.
Я остался в наружном подвале, как и прошлую ночь. Она спокойно лежала, так, наверно, с полчаса, потом начала сама с собой разговаривать, я спросил, с вами все в порядке, она замолчала, а через некоторое время опять заговорила, не заговорила — забормотала, потом назвала меня по имени, очень громко, сказала, что не может дышать, потом у нее вышло много мокроты. Странного такого цвета, красно-коричневого, мне это совсем не понравилось, но я подумал, может, это таблетки дали такой цвет. После этого она, видно, заснула часа на полтора, а потом вдруг начала кричать во весь голос, ей это не очень-то удавалось, но она все пыталась крикнуть погромче, и когда я к ней в комнату вбежал, она уже наполовину слезла с кровати. Не знаю, что уж она хотела сделать, только вроде она меня не узнавала и сражалась со мной, как тигрица, хоть и совсем была слабая. По-настоящему воевать с ней пришлось, чтоб в постель уложить.
Она была вся мокрая от пота, пижама промокла насквозь, а когда я хотел пижаму сменить и стал кофту с нее снимать, она опять стала со мной драться, каталась по кровати, как сумасшедшая, и еще сильней вспотела. В жизни своей ничего страшнее той ночи не видал, такой был ужас, невозможно описать. Она не могла заснуть, и я дал ей снотворных таблеток, сколько посмел, но они вроде не подействовали, она засыпала ненадолго, а потом опять впадала в буйное состояние, пыталась встать с постели (один раз я не успел ее схватить, и она упала на пол). Иногда опять бредила, все звала Ч.В. и вроде разговаривала со своими знакомыми. Ну, мне-то что, лишь бы из постели не выскакивала, лежала спокойно. Я измерил ей температуру, было выше сорока, и я точно теперь знал, она больна, по-настоящему больна.
