Профессиональные фотографы особенно страдают от этого абсурдно-эгалитарного заблуждения. Им представляется, что сделанные ими снимки должны непременно быть совершенно исключительными, дабы большая часть людей убедилась, что более никто и никогда не смог бы сфотографировать точно так же, даже имея точно такой же фотоаппарат и точно такие же условия для проявки и печатания. И тем не менее никто и никогда ничего подобного не почувствует, кроме разве что хорошего художника, или ремесленника, или любого другого представителя имиджмейкеров. Родствен этому и еще один миф – о том, что фотографии абсолютно чуждо истинное творчество, что она лишена воображения, что это простое копирование того, что уже существует, с помощью объектива и приборов, необходимых для проявки и печатания снимков. Ну, может, нужно уметь еще выбрать нужный ракурс – но это все! Остальное зависит от техники, бумаги, химикатов и т.п. Именно фотоаппарат делает всю работу, а не тот человек, что держит его в своих руках.
Единственной правдой во всем этом является то, что камера действительно кое-что «делает сама», а потому ограничивает настоящего фотографа – причем, пожалуй, больше, чем любые другие механические приспособления, свойственные тем или иным видам искусства; и фотограф (будь то мужчина или женщина) как бы заключен внутрь отраженной объективом реальности, которая примерно соответствует его собственному, человеческому видению этой реальности. Когда вы рисуете суровый, или веселый, или… (подберите любое другое прилагательное) пейзаж – все это детские игры в сравнении с фотографированием того же пейзажа, потому что мы, люди, как бы давно уже предоставили официальное право более старым видам визуальных искусств на некоторое преувеличение или дополнительную фантазию. А тот молчаливый договор, который фотограф заключает с окружающей его реальностью и который обязывает его работать только с ней одной, – это все равно что настоящая тюрьма. Пейзаж в реальной действительности и должен быть скучным или улыбчивым, но он сохраняет эти характеристики только до того момента, как начнется «художественный подход». Во многих отношениях, как мне кажется, это делает фотографию самым «классическим» – то есть наиболее скованным системой ограничений – из всех видов искусства. Трудность заключается в том, что фотография требует весьма специфической разновидности терпеливого упорства. И действительно, хорошие фотографии пейзажей немного похожи на objets trouves, «найденные» естественные объекты, состарившиеся или как-то изменившиеся только под воздействием времени и сил природы; такие фотографии – это объекты, «состарившиеся» только в связи с возрастом фотографа, с его опытом и правильностью выбранных им угла зрения, света, настроения и момента. Даже совершенно «дикий» пейзаж очеловечивается, когда его так фотографируют; однако нахождение той единственно верной точки, того единственно точного времени, когда «очеловечивание» оказывается практически позабыто и последний – в череде множества других – снимок уже сам по себе кажется почти натуральным объектом или по крайней мере его двойником. Все это требует высочайшего мастерства, и, по-моему, это в высшей степени благородное мастерство.
Фэй этим мастерством владеет. Она также способна поддерживать во мне некоторую – пусть скромную – уверенность в том, что сможет достаточно часто развеивать мои безусловно причудливые сомнения относительно фотографии в целом, что, в свою очередь, является производным от моего общего страха перед любой техникой, перед ее пассивной нечеловечностью, которая превратилась в активную античеловечность. Многие произведения Фэй я помню в мельчайших деталях, но тем не менее всегда с новым удовольствием рассматриваю их. Почти все ее лучшие работы ревниво хранят свои секреты. И это, безусловно, в первую очередь относится к той работе, которую я бы назвал самой своей любимой, – где великолепно поданы и прекрасно решены композиционно поле, дерево и облако в небесах. Фотография эта так и называется: «Большое белое облако близ Билсингтона, Кент». И пока я писал то, что вы только что прочитали, фотография эта все время стояла передо мною, и я совершенно убежден, что это действительно превосходная работа! Но тем не менее я вряд ли смог бы заставить себя проанализировать, почему она так нравится мне, и чем она так меня тронула, и как Фэй удалось буквально несколькими штрихами выразить в этом снимке столько не выразимых словами чувств! Эта фотография похожа на фольклорную поэму, неизменную, идеальную в звучании каждого своего слога, ибо в ней заключена сила тонкого видения и еще более тонко чувствующей человеческой души.
ПРЕДМЕТЫ КОЛЛЕКЦИОНИРОВАНИЯ:
ПРЕДИСЛОВИЕ
[472]
(1996)
Я пришел к природе через охоту – я охотился на нее и с ружьем, и с удочкой, – а также, позднее, через коллекционирование своих воспоминаний о «победах» над нею. Не думаю, что я тогда понимал, что подобные отношения скорее похожи на состояние войны друг с другом, причем моя роль была сродни некогда напавшим на нашу страну фашистам. Видимо, я отчасти оправдывал себя неким научным интересом, но боюсь, что мои тогдашние «священные реликвии» – коготь стервятника, фотография только что проклюнувшихся малышей голубой сойки, клюв ворона, – надетые на булавки и бездарно, точно солдаты на параде, выстроившиеся бабочки и мотыльки были чистейшей фальшью. Это встречается очень часто, даже чересчур часто, и тем не менее это отвратительно! Бессмысленное собирательство и накопительство подобных трофеев оказало весьма существенное и весьма прискорбное влияние на целые поколения, направив их по неверному пути, причем еще со времен палеолита коллекционированием куда чаще увлекались мужчины, чем женщины.
Все человечество – жертва того отношения к природе, о котором я кое-что сказал в своем эссе «Природа природы», хотя эссе это начинается с весьма подходящей цитаты из произведения шотландского поэта-ясновидца, этого носителя всех добродетелей на свете, Нормана Мак-Кейга. Под «равновесием, что потрясает мою душу», о котором он говорит в своей поэме «Эквилибрист», он имеет в виду тот вечный туго натянутый канат, по которому все мы теперь более или менее сознательно должны как-то пройти, ибо канат этот натянут между бесчисленными требованиями той части нашей души, которая ответственна за нашу уникальность и индивидуальность, и потребностями другой, алчной ее части, которая свидетельствует о нашей социальной принадлежности – между индивидуальным эго и коммунистическим, христианским или каким-то еще, публично избранным нами или же самостоятельно нас избравшим. Общество хочет, чтобы мы функционировали и сотрудничали как «умелые» социальные единицы, «винтики» некоего механизма, но что-то внутри нас упорно сопротивляется этому, заставляя вести себя так, как мы сами считаем правильным – например, быть абсолютно эгоистичными, но соглашаясь с тем, что мы, охотники, на самом деле являемся жертвами охоты, одинокими жертвами глубоко конфликтных общественных течений и тенденций. Жить с этой глубокой дихотомией (или шизофренией) как бок о бок, так и внутри ее – вот то равновесие, которого мы, люди, должны стараться достигнуть. Изучение этой дихотомии породило большую часть величайших видов нашего искусства, однако ее реальность заставляет нас по-прежнему существовать и пытаться обрести равновесие, точно мы со всех сторон окружены густым туманом и не знаем, куда ступить.
