Естествознание всегда было сильно связано с коллекционированием. Здесь открываются бесчисленные возможности для самооправдания, самоуважения и простого тщеславия, то есть для очевидного проявления самых дурных свойств человека и замораживания лучших его качеств, заключенных в спасительной способности улавливать быстротечность бытия. Мой собственный, чудовищно замедленный прогресс от мерзкого наслаждения собственной Wunderkammer
[473]
, которой я, маленький школьник, владел в период entre-deux-guerres
[474]
, к пониманию того, что природа на самом деле – это отнюдь не коллекционирование мертвых предметов, а нечто куда более сложное и трудное: существование и сосуществование.
Я полагаю, что та лазейка, благодаря которой я выбрался из столь уродливых отношений со всей природой в целом, была скорее не в увлечении ботаникой, а в увлечении садоводством. Я в общем с большим подозрением отношусь к садоводству, особенно к той его разновидности, которую я называю «муниципальным садоводством», – оно сводится к выращиванию растений исключительно для демонстрации всем окружающим и в довольно помпезных формах (если честно, точно так, как это делал и мой отец) неких своих достижений в этой области, например, если удалось вырастить что-нибудь редкое (пижонское!) и можно намекнуть на «аристократическое» происхождение данной разновидности; можно, конечно, выращивать и что-то более привычное, однако оно должно полностью соответствовать «буржуазным» вкусам. Собственно, тайные мотивы всего этого, проявляющиеся и во многом другом, обычно имеют целью демонстрацию именно такого, «очень большого» вкуса во всем, что касается стиля жизни, и установление того, что новые постструктуралисты обозначают термином «ценности пользователя».
Эти мои рассуждения, возможно, выведут из себя бесчисленных «серьезных» и преисполненных энтузиазма садоводов; тем не менее я чувствую, что сады и те чувства, которые они пробуждают в нас, являются в весьма большой степени нарушителями того глубинного фундаментального равновесия, которое нужно стараться соблюсти между каждым индивидуальным, «частным» эго и очень отличным от него эго коммунально-общественным. В некотором роде мы заставляем все растения в наших садах, как и в дикой природе, служить нам «комнатами чудес», где, как нам кажется, мы наилучшим образом демонстрируем – то же повторяется и в отношении нашей мебели, одежды, еды, разговоров, литературных и художественных пристрастий, наших личных увлечений и хобби, – что мы такое (и что мы есть!) в этом жестоком, фашистском мире махрового индивидуализма, где нас «несправедливо» заставили жить, словно в исправительной колонии.
Кейт Солуэй и Марина Бенджамин – два чистых, проникновенных и нежных женских голоса, явно принадлежащих людям, очень хорошо осведомленным о прискорбно жестокой, поистине брутальной истории нашего отношения к природе и об отвратительном искажении человеком того, чем природа должна была и могла бы для него стать – даже в виде множества «ценностей пользователя», как, например, в случае с орнаментами каменного века, которые мы с таким идиотическим, детским упорством тащили за собой практически сквозь все этапы культурного строительства, надеясь с их помощью ублажить собственное эго и обеспечить для себя большую стабильность в этом самом нестабильном и ненадежном из миров. Ни та, ни другая из названных мною женщин не приходит к счастливому заключению относительно природы, как не приходит к нему и Дэвид Куаммен в своей недавно опубликованной «Песни Додо», блестящем и умелом отчете о состоянии островной биогеографии и нашей, к сожалению, все еще продолжающейся эпохе вымирающих видов. Эволюция ведет нас, умных – но все же недостаточно умных! – обезьян, в кажущуюся почти неизбежной тьму, в никуда. Четкие очертания тех двух эссе, что последуют далее, обретают еще большую четкость благодаря одному простому факту: мужчина, мужская особь человека, исторически, психологически, антропологически явно куда более виновен перед природой, чем женщина. И я искренне рад, что оба автора этих эссе – женщины, и что они, пусть даже всего л ишь символически, делают для нас то, что всегда делали матери беспечных детей, играющих на самом краю глубокой пропасти.
ПРИРОДА ПРИРОДЫ
(1995)
…понимая, что никак его не нарушить, То равновесие, что потрясает мне душу.
Норман Мак-Кейг. Эквилибрист. (из книги «Избранные поэмы. Лондон: Чатто и Уиндес,1990)
Мне сейчас почти семьдесят, и я уже не слишком доверяю собственной голове, но мне хотелось бы все же попытаться передать кое-какие свои чувства относительно того «путешествия», как я обычно называю про себя опыт своего проживания на этой планете, – именно «круиз, путешествие», потому что движение по этому отрезку пути представляется мне несколько искусственным, не совсем, правда, а в терминах многочисленных моральных, философских и религиозных установок прошлого, о которых я когда-то читал, но совсем не потому, что это нам внушено, вбито в каждого из нас тем, о чем я скажу немного позже: keraunos, или случаем. Я прекрасно понимаю, что мое собственное «путешествие» не было таким уж неприятным и что мне еще здорово повезло – если сравнивать с куда более неприятными «путешествиями» столь многих других людей, навязанными им жизнью как в прошлом, так и в настоящем. Во всех моих романах есть некоторые детали моего «путешествия», но больше всего, пожалуй, о нем говорится – в плане моих взаимоотношений с природой – в автобиографической книге «Дерево» впервые опубликованной в 1979 году. Я бы очень хотел, чтобы то хаотическое гнездилище воспоминаний и мыслей, которое я сейчас вам представлю, вы прочли одновременно с той моей работой. И возможно, название « Природа моей природы» было бы более честным.
Года два назад меня попросили, как и многих других до меня, дать свою оценку известному эссе «Две культуры», написанному Ч.П.Сноу
[475]
еще в 1959 году. Историю бесконечных споров и ссор по поводу этого эссе среди отборных интеллектуалов нашего времени можно узнать из предисловия Стефана Коллини к данной работе Сноу, опубликованной издательством «Кембридж юниверсити пресс»
[476]
. Как и многие другие, я буквально разрывался на части, меня упрекали в нерешительности, и я испытывал бесконечное смущение, понимая, что не являюсь и никогда не стану тем «истинным» ученым, который, оказывается, способен давать оценку творчества Сноу. Кроме того, я испытывал определенную симпатию к самому известному оппоненту Сноу, потрясающему ученому д-ру Ливису409. Я понимал всю важность и необходимость науки в многочисленных технических и экономических областях и знал – далее слишком хорошо, – что за игнорирование науки придется впоследствии заплатить очень дорого: той самой слепотой, в которой обвинял нас Сноу, в плане художественного творчества. Я, например, явно был – если пользоваться его терминологией – типичным трутнем!
