В: Крамольничай. Ты уж меня приучил.
О: Когда нищенку охватило пламя, она не вспыхнула, но растаяла, будто воск або сало. Вообразите, этак оплавилась в грязную лужицу, и лишь потом огнь ее слизнул, отхаркнув черным дымом. Дольше рассказываю, сэр, во сне-то — раз, и готово. Ребекка вскипела гневным отчаяньем, ибо сожжение нищенки показалось ей самым жестоким и несправедливым из всего, что она видела. Оборачивается к Сатане — чего делать, не знает, но желает хотя б выказать свою злость. Тут, сэр, Ребекка смолкла. Чего, говорю, он исчез? «Да, — отвечает она и, помолчав, добавляет: — Только не смейся надо мною». Не буду, обещаю. Тогда она говорит: «Исчезло все, и я будто стою на знакомом бристольском причале. Тут же мои родители — грустно на меня смотрят, будто знают, что за нищенка сгинула в адском пламени. Рядом с ними еще один человек — молодой и пригожий, в таком же плотничьем фартуке, что и отец. Я опять плачу, потому как в юности хорошо его знала. Понимаешь?» — «В смысле, то Господь наш?» — «Да! Хоть и в страшном безмолвном сне, но тысячу раз — да! Господь наш Иисус Христос». Я, сэр, не найдусь, чего сказать, потом спрашиваю: «А как он на тебя смотрел?» «Как я — на маленькую нищенку, — отвечает. — Только меж нами не было ледяного стекла, и я знала, что еще могу спастись». Вот, сэр, передал все, окромя ее тона, коего не выразить.
В: Надо ж, экий глянец навела на всякую белиберду! Может, за шашни и блуд с Люцифером причислить ее к святым?.. Раззява! Надо было сошвырнуть ее в ближайшую канаву! Кто хоть слову из этакого вздора поверит, достоин, чтоб его вздернули иль на мыло отправили!
О: Причины верить имелись, сэр.
В: Рассказывай об ее пробужденье.
О: Слушаюсь, сэр. Во сне она хотела кинуться в ноги Господу и родителям, но не успела — проснулась. Глядь, в пещере она, слава богу, одна, только голая и насмерть продрогшая. Костер потух, нечисть и спутники пропали. Вот и вышла Ребекка наружу, как я уже сказывал.
В: А куда ж остальные подевались? На помеле, что ль, улетели?
О: Сэр, и я втолковывал: при мне никто не выходил, окромя полоумного. Для нее сие тоже было загадкой.
В: В пещере иных проходов не подметила?
О: Сказала, нет, сэр, хотя могла проглядеть. Что, ежели они в кого-нибудь превратились? Скажем, в воронов, на коих я не обратил вниманья.
В: Бабкины сказки.
О: Поди знай, сэр. Либо в пещере имелся подземный ход на другую сторону холма.
В: Там возможно прорыть такой ход?
О: Бог его знает, сэр. Я не видал, какая земля за утесом.
В: Дыра, через кою струился дымок, не могла служить выходом наружу?
О: Наверное, могла, сэр. Но сомневаюсь, чтоб через нее выбрались пять персон, коих я не заметил.
В: Насчет гуденья спросил?
О: Да, сэр. Мол, жужжала огромная ведьмина прялка, в коей веретено вращалось так быстро, что глаз не уследит.
В: Что? С трехсот шагов ты слышал жужжанье прялки в пещере? Быть того не может.
О: Так точно, сэр.
В: Стало быть, девка хотела тебя убедить, что ею овладел Сатана, так? Она мучилась болью?
О: Нет, сэр.
В: Выказывала ужас иль омерзенье тем, что может от него понести? То бишь не в рассказе, а позже? Она возвращалась к сей теме?
О: Нет, сэр, ибо возрадовалась избавленью и обретению Христа. Светоча, как она говорила.
В: Чем объяснила бегство насмерть перепуганного слуги?
О: Ничем, сэр. Лишь предположила, что, пока лежала опоенная, от происходившего в пещере бедняга окончательно съехал с ума.
В: Что за куколку она поминала?
О: То из ее сна, сэр. В сатанинской галерее она видела непогребенный труп молодой красавицы, весь усаженный личинками. Одна была жутко огромная.
В: Ежели девка не врет, почему ж ее отпустили? Чтоб она разболтала об том, что Сатана может самолично явиться и взять свое? Ладно, иного от него и не жди. Но почему ее не умертвили иль не забрали с собою, превратив в духа?
О: Об том мы говорили, сэр. Видимо, потому, что она молилась об отпущенье грехов и всем сердцем клялась порвать с прошлым, ежели Господь вызволит ее из беды. Сначала ответа не было, но во сне она его получила. Пробудившись, поняла, что избавлена от мучителей, и тогда еще крепче уверилась — молитва ее услышана. До краев полная божественным присутствием, то бишь светочем, она сподобилась на встречу с добрым самаритянином, то бишь мною, и по благополучному избавленью от напасти возжелала еще раз подтвердить священный обет. Что и сделала по правилам своей веры — в тряске и слезах, об чем я уж поведал, сэр.
В: А ну-ка прикинь, Джонс: ты сваливаешься как снег на голову, но девке вовсе ни к чему являться на глаза батюшке его сиятельства. Она ж не дура. Но в мужиках разбирается и, зная твои слабости, смекает, какую байку ты легко заглотнешь. И вот она стряпает красивую небылицу, приправленную суеверием и шарлатанством, а затем изображает раскаявшуюся блудницу, кому потребна твоя защита. Да еще упреждает: мол, ежели кому расскажешь о безобразно гнусном распутстве, тебя ж сочтут лживым богохульником. Ну, что скажешь?
О: Не скрою, этакая мысль наведывалась, сэр. Вы уж не серчайте, но покамест я ей верю. Как говорится, вор на вора наскочил. Я сам, грешник, лихо пули отливаю и вруна за милю почую. Но в ней было одно раскаянье.
В: Возможно. Однако рассказ об событьях в пещере выглядит враньем. Ладно, я сам ее поспрошаю. Рассказывай, что было дальше. Вы поехали в Бидефорд?
О: Нет, сэр. В первой же деревне, где вроде все спали, нас облаяли собаки да окликнул какой-то мужик. Мы шибко опасались, что за нами кинутся урядники, но пуще боялись бидефордских ночных сторожей. А потому решили, что лучше переночевать у дороги и уж по свету въехать в город.
В: Заночевали в лугах?
О: Да, сэр, на бережку.
В: Ты заговаривал об поездке к его светлости?
О: Да, сэр, но она сказала: «Теперь сам понимаешь — туда ехать нельзя». «Да почему? — вскинулся я. — Наверняка хорошо заплатят». И тут, сэр, она изрекла нечто странное: мол, сердце мое говорит иное. Коль я верую в одно золото, что неправда, то лучше мне убить ее и забрать двадцать гиней, зашитых в подоле юбки. «Чего несешь-то? — говорю. — Я думаю лишь об своем долге перед батюшкой его сиятельства». «Врешь, — отвечает. — Мысли твои об золоте». «Ну, спасибо, — говорю. — Славная награда за помощь — в глаза обозвать лжецом». «Фартинг, — вздыхает она, — ты беден и слаб пред соблазном, однако в душе своей знаешь, что не прав. Можешь отрицать, но и в тебе горит светоч, в коем твое спасенье». «Сперва спасайся сама, — говорю, — таков закон жизни», — «Я жила по сему закону, но он порочен». Мы смолкли, сэр, и мне стало не по себе от уверенности ее тона, в коем не слышалось ни обвиненья, ни укора — будто моя собственная совесть говорила. «Ну что, ради золота убьешь меня? — спрашивает Ребекка. — Место безлюдное, тело схоронишь». Там, сэр, на милю вокруг не было жилья. «Ведь знаешь, что на тебя руки не подыму, — говорю я. — Однако ж христианский долг велит известить отца об его сыне, разве не так?» «Не милосердней ли, — отвечает, — скрыть, что чадо его отправилось в ад? Хочешь — езжай, но я не поеду и тебе не советую. Зряшным делом наживешь не награду, а беду. Все кончено, его сиятельство сгинули, тебя ж обвинят в соучастье». Мол, ежели вопрос только в деньгах, охотно, грит, отдаст половину своих. Я стал отнекиваться, но после говорю, ладно, мол, подумаю, а затем спрашиваю, как, дескать, быть, ежели в один расчудесный день меня возьмут на цугундер. За голословную-то правду с меня шкуру спустят, но кто ж поручится за мои слова? Я ж тебе открыла, говорит Ребекка, как зовут моего отца и где он проживает. Потом клятвенно обещала: ежели спросят, она подтвердит мои показанья. На том разговор наш окончился, и мы закемарили. Знаю, сэр, скажете, мне следовало быть тверже, но я шибко устал — ведь не думал не гадал, что выдастся этакий денек, где все точно во сне.
