— Этим вы всего-навсего хотите сказать, что меня хочется трахнуть? Вы забываете, что я вас насквозь вижу. Вместе с вашим жалким мономаниакальным умишком. Я для вас всегда была и останусь просто еще одной цыпочкой — из многих.
— Неправда.
— Конечно, я вовсе не жду, что вы начнете сочинять гимны и оды в мою честь и совершать возлияния, и… — она чуть приподнимает лиру и снова опускает ее на бедро, — и всякое такое. Вот когда мир был еще хоть немножко цивилизованным… Я прекрасно понимаю, что в вашем грубо-материалистическом веке ни от кого нельзя ожидать слишком многого. — Она бросает на него полусердитый, полуобиженный взгляд через обнаженное плечо. — Все, о чем я прошу, — это минимальное признание моего метафизического статуса vis-à-vis
[24]
с вашим.
— Прошу прощения.
— Слишком поздно. — Она устремляет взгляд чуть вверх, будто обращается к гребню далекого горного хребта. — Ваша безобразная выходка была последней каплей. Я могу закрыть глаза на многое, но не допущу, чтобы моя естественно скромная манера вести себя подвергалась такому бессовестному осмеянию. Все знают — я по природе застенчива и склонна к уединению. Я не допущу, чтобы меня превращали всего лишь в женское тело, лишенное мозгов и готовое по мановению пальца удовлетворять ваши извращенные потребности. И вы забываете, что я не просто что-то такое из книжки. Я в высшей степени реальна. — Она опускает взор долу, разглядывая ковер, и произносит, понизив голос: — И между прочим, я — богиня.
— Но я же этого и не отрицаю!
— Нет, отрицаете! Каждый раз, как раскрываете свой дурацкий рот. — Она опускает лиру на кровать и, избегая его взгляда, скрещивает на груди руки. — Думаю, мне следует предупредить вас, что я всерьез собираюсь поднять этот вопрос на нашем следующем ежеквартальном собрании. Потому что, по сути, оскорбление нанесено не только мне, но всему моему семейству. И, откровенно говоря, нам надоело. Слишком уж много такого случается в последнее время. Давно пора на чьем-нибудь примере всех проучить.
— Я и правда прошу прощения.
Она внимательно смотрит на него и опять отводит глаза.
— Придется вам поискать более убедительное доказательство того, что вы сознаете свою вину. — Она поднимает к глазам кисть левой руки, по рассеянности, видимо, позабыв на миг, что в классические времена часов, как и розы «офелия», не существовало. В раздражении она оглядывается на часы с кукушкой. — У меня сегодня очень напряженный график. Даю вам еще десять предложений, для того чтобы вы могли принести полные, соответствующие нормам официальные извинения. Это ваш последний шанс. Если я сочту извинения приемлемыми, я буду готова отложить решение о занесении вас в черный список. Если нет, вы должны будете понести ответственность за свои поступки. В таком случае я, по всей справедливости, должна буду настоятельно посоветовать вам в течение всей вашей дальнейшей жизни держаться подальше от отдельно стоящих деревьев и от домов без громоотводов. Особенно во время грозы. Это ясно?
— Ясно, но несправедливо.
Она бросает на него прозорливый взгляд:
— Это не только справедливо, но невероятно снисходительно при данных обстоятельствах. А теперь — хватит спорить. — Она поворачивается, чтобы взять лиру, потом слегка расправляет плечи. — Можете начать с того, чтобы опуститься на колени. Мы можем опустить целование следов моих ног — ведь я спешу. В вашем распоряжении десять предложений. Не более, но и не менее. А потом — прочь!
Твердой рукой удерживая импровизированный передник на месте, он довольно неуклюже опускается на колени, попирая ими бледно-розовый ковер.
— Всего лишь десять?
— Вы меня слышали.
Она смотрит в дальний угол палаты; ждет. Он прочищает горло.
— Вы всегда были для меня самой совершенной из женщин.
Она поднимает лиру, щиплет струну:
— Осталось девять. Тошнотворная банальность.
— Несмотря на то, что я никогда не мог вас понять.
Она снова щиплет струну:
— Это верно. Можно было бы и повторить.
— До конца.
— Семь.
— Это же не предложение. Там нет сказуемого.
— Семь!
Он вглядывается в строгий профиль:
— Ваши глаза — словно косточки локвы
[25]
, амфисские оливки, черные трюфели, мускатный виноград, хиосский инжир… они не отрываются…
— Шесть.
— Я же не закончил!
Она фыркает:
— Нечего было делать из этого целое меню.
— Никто никогда всерьез не занимал мои мысли, кроме вас.
— Врун паршивый. Пять.
— Прекрасно понимаю, почему вы сводите всех мужчин с ума.
— Четыре. И женщин тоже.
Он замолкает, вглядываясь в ее лицо:
— Честно?
Она бросает быстрый взгляд вниз, на него:
— Не пытайтесь меня отвлечь.
— Я и не пытаюсь. Просто интересно.
Она говорит, обращаясь к стене:
— Если хотите знать, та старая горбатая калоша с Лесбоса так и не оправилась после того, как увидела меня раздевающейся перед утренним купанием.
— И это все, что было?
— Конечно, это все, что было.
— А я-то думал…
Она бросает на него нетерпеливый взгляд:
— Послушайте! Один из пятидесяти тысяч фактов, которые вам так и не удалось осознать, — это что я не вчера на свет родилась. — Она отводит глаза. — Конечно, она пыталась… все эти ее лесбийские штучки… Хотела сфотографировать меня в бикини и всякое такое.
— Сфотографировать вас в…?!
Она пожимает плечами, трясет головой:
— Ну, как там это тогда называлось. Скульптуру с меня сделать, или что… Не могу же я мельчайшие детали помнить. Ну же, ради всего святого, давайте кончать. Три предложения у вас еще осталось.
— Четыре.
Она сердито отдувается:
— Ну ладно. Четыре. И лучше бы они были удачнее, чем предыдущие.
— То, как вы появляетесь, как исчезаете…
Она дважды щиплет струны лиры.
— Осталось два.
— Но это же смешно! Там совершенно явственно была запятая!
— По тому, как вы это сказали, не было.
— Просто я сделал паузу. Для риторического эффекта. Эти два понятия тесно связаны. Появление. Исчезновение. Любому ясно. — Она предостерегающе устремляет вниз взгляд. Он медленно произносит: — Вы ведь и на самом деле самое эротичное существо во вселенной, понимаете вы это?
