Он ловит ее на слове:
— Откуда это ты знаешь, какое у меня воображение?
— «Знать» в данных обстоятельствах — просто эпистемологическая бессмыслица.
— Не важно. Ты же это слово употребила.
— Оттого что твое воображение так грубо повторяет себя, достаточно оказаться его жертвой всего на нескольких страницах, чтобы догадаться, как оно всегда работает.
— И ради всего святого, объясни — как это гарем может быть смрадным?
— А ты попробуй поживи в нем. Вместо того чтобы им владеть.
Он пристально смотрит вниз — ей в глаза:
— Я ни одного из этих слов тебе в уста не вкладывал.
— Да я скорее бы умерла, чем попала в твой диалог. По собственной воле. Если бы она у меня была.
— Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.
— Благодарю вас.
— Меня не так легко одурачить. Такие вот ситуации тебе особенно по душе. Появляешься, а потом капризничаешь и сопротивляешься — с самого первого слова и до конца. И более того, сама прекрасно это сознаешь. Разве не так?
— Как скажешь. То есть если ты скажешь, что «как скажешь» и есть то, что ты хочешь, чтобы я сказала. А так оно, очевидно, и есть.
— Я требую настоящего ответа.
— Наконец-то он заговорил по-настоящему.
— Я полагаю, что имею право на настоящий ответ.
— Тогда тебе лучше его по-настоящему придумать.
— Но это же не ответ.
Она пожимает плечами:
— Попробуй еще раз. Ты же хозяин. Мастер слова.
Он сердито вглядывается в ее отвернувшееся лицо. Молчание. Потом он говорит:
— Я все-таки тебя поймал.
— Как это?
— Велев тебе что-то сделать. А ты не сделала.
— Я же мысли не читаю. Я просто твоя надувная кукла.
— Прекрасно. Я хочу, чтобы моя надувная кукла сказала, что она меня любит. Страстно. Сейчас же.
— Я люблю тебя. Страстно…
— Не так. С чувством. Con amore
[49]
.
— Не думаю, что сумею.
— Так-так-так!
Она смотрит на него презрительно:
— Не моя вина, что я к тому же еще и запрограммирована рабски подчиняться любому дурацкому настроению, какое тебе заблагорассудится придумать. Какой бы неуклюжий набор женских эмоций ты для меня ни состряпал. Не говоря уж о твоем собственном персонаже. Я замечаю, что тут нет ни единого слова о его весьма сомнительном статусе. Интересно, кто дергает его за ниточки?
— Я сам. Я — это и есть я. Не смеши меня.
Она одаряет его саркастической усмешкой и отводит глаза.
— О Господи, до чего же ты наивен!
— Это ты наивна. Я ни за что не мог бы приказать моему собственному персонажу хотя бы намекнуть, что я — это на самом деле не я.
— А тогда почему он повсюду обозначается как «он»? Что это ты пытаешься скрыть?
Он на минуту умолкает.
— Слушай-ка, я эту абсолютную дичь даже и обсуждать не собираюсь. Ведь на самом деле ты просто пытаешься уйти от объяснений, почему ты не хочешь выполнить мою просьбу.
— Ну, я, может, и сумела бы симулировать это чисто физически. Впиваться в тебя ногтями и стонать. Это подойдет?
— Нет, не подойдет.
— Тогда я предлагаю, чтобы этим занялся твой персонаж. Заставь его сказать мне, что он меня страстно любит. — Она опять отворачивает от него лицо. — Я жду.
— А я знаю, что тебя грызет. Ты просто классическая зануда — всегда все удовольствие испортишь. Как только начнешь испытывать наслаждение от чего-то, сразу же чувствуешь себя виноватой. И ускользаешь — скрываешься за этой дерьмовой болтовней о реальном и нереальном.
— На твоем месте я бы не решилась заводить этот разговор.
— Что ты имеешь в виду?
— Боже мой, только подумать — в этот день, в этом веке… такая жалость! Весь мир полон вполне приемлемых ситуаций типа «мужчина-женщина», литературно-художественное исследование каковых представляет собой параллель жизненной социологической функции, а ты не можешь придумать ничего получше. Музы… Ну, я хочу сказать… Господи! Это же так все запутывает! Даже смущает. Неужели хоть одна современная женщина, существующая в действительности, стала бы разговаривать в таком отвратительно взбалмошном и жеманном стиле о пастухах, свирелях и…
— Ну знаешь ли, женщины, толкующие о литературно-художественных исследованиях, каковые представляют собой параллель жизненной социологической функции, нисколько не лучше.
— О, я прекрасно понимаю, что с нашей стороны это никуда не годится. Показывать, что мы на самом деле умеем мыслить. Что же еще ты мог бы сказать?
— Ты жестоко и совершенно садистски нарушаешь все и всяческие правила.
Она поворачивает к нему вспыхнувшее лицо:
— Твои правила!
— Хорошо. Мои правила.
Она опять отворачивается.
— Они мне до смерти надоели. Надо притворяться, что я существую в таком виде, в котором ни за что бы и не подумала существовать, если бы и вправду существовала.
— Но ты, черт возьми, все равно для меня существуешь. Такая, какая есть.
— Хайль Гитлер!
— Ну ладно. Просто в качестве аргумента: Гитлер утверждает, что ты существуешь. Такая, как есть.
— Ничего у него не выйдет. Чтобы существовать, нужно обладать определенными степенями элементарной свободы.
— Если хочешь знать, будь здесь сейчас кто-нибудь еще, он пришел бы к выводу, что в настоящий момент ты вполне реальна. Чертовски реальна к тому же.
— А если ты хочешь знать, я считаю, что ты — самый неуклюжий, неприятный, бестактный и бесчестный из всех мужчин, с которыми мне когда бы то ни было приходилось спать в одной постели!
— А это — самый доказательный пример твоей ослиной, типично женской логики! Сначала ты вообще не существуешь. Потом тебя без конца трахают какие-то другие мужики. Давай, ради всего святого, реши наконец, что ты выбираешь — то или другое?
— Я вполне способна сделать то сравнение, которое могла бы сделать, если бы существовала в том виде, какая я есть на самом деле. Если бы я такой была.
— Но ты же не можешь не существовать и быть на самом деле. Одно и другое взаимоисключаются.
