— Да тебе же нравилось все это — до малейшей детали!
— Нет, Майлз. Если мне и удалось создать у тебя подобную иллюзию, то лишь потому, что я хотела тебя испытать. Посмотреть, каких глубин можешь ты достичь в своем падении. В тщетной надежде, что ты вот-вот воскликнешь: «Довольно! Я не могу касаться священных тайн!»
— Господи, попалась бы ты сейчас мне в руки!
— Главное, чего я не могу тебе простить, — это неблагодарность. Я уже давно не проявляла к своим пациентам такого интереса, как к тебе. А если говорить о художественной стороне дела, я просто из кожи вон лезла, чтобы, вопреки собственным естественным склонностям, приспособиться к твоему тяжкому, спотыкающемуся, буквалистскому воображению. Теперь, когда этот эпизод подошел к концу, могу признаться, что абзац за абзацем заставляли меня издавать молчаливый вопль: да неужели здесь не появится хоть малейший признак маскирующей метафоры?
— Я тебя сейчас убью!
— И когда я наконец исчезну навеки — а это может произойти с минуты на минуту, — я хочу, чтобы ты запомнил, как упустил единственный в жизни шанс. Вместо этого, Майлз, я сейчас сидела бы у тебя на коленях. Между прочим, я могла бы даже поплакать немножко, чтобы ты почувствовал себя таким сильным, настоящим мужчиной и всякое такое. Если бы ты подошел ко мне с должным вниманием, поухаживал бы за мной, как надо… ведь я вовсе не похожа на ту карикатурную, одержимую старуху пуританку, которую ты втащил сюда без всякой необходимости. Твои утешительные ласки переросли бы в эротические, я не стала бы противиться тому, что ты воспользовался бы моим настроением… в подобных обстоятельствах это было бы вполне правдоподобно, и мы оба, совершенно естественно, оказались бы в положении, удовлетворяющем нас обоих. И это выражалось бы словом «любовь», Майлз, а не тем отвратительным техническим термином, который употребил ты. Мы слились бы в одно целое, нежно и страстно прощая друг друга. Весь эпизод этим и закончился бы, последняя сцена могла бы стереть все ранее нагроможденные нелепости. Но — не вышло. А ведь мы могли бы… твоя гордая мужественность в глубочайшем единении с моей самозабвенно отдающейся женственностью вызвала бы на моих глазах новые слезы, на этот раз — слезы плотского наслаждения.
— О Боже мой!
— Представь только наши слившиеся в предельной близости тела, ожидающие вечной кульминации! — Голос умолкает, словно осознав, что слишком высоко взлетел в своих лирических пропозициях; затем продолжает несколько более умеренно: — Вот что ты разрушил. Теперь это — за пределами возможного. Навеки.
Он мрачно смотрит в тот угол, откуда раздавался голос.
— Поскольку я больше не способен тебя визуализировать, я не могу даже представить себе, что я такое упустил. — Подумав, добавляет: — А что касается ожидания вечной кульминации, это больше напоминает обыкновенный запор, чем что-нибудь иное.
— Ты просто невообразимо лишен всякого воображения! И всяких чувств к тому же.
Теперь он скрещивает на груди руки и, с рассчитанным коварством, устремляет взгляд на пустой стул возле углового столика.
— Впрочем, к твоему сведению, я все еще помню ту темнокожую девушку.
— Не желаю о ней даже и упоминать! И вообще, с самого начала эта идея была совершенно излишней.
— И как здорово она тебя переплюнула. Что касается внешности.
— Как же ты можешь судить? Ведь ты забыл, как я выгляжу!
— Процесс дедукции. Если она была такая, то ты должна была бы быть иной.
— Но одно вовсе НЕ следует из другого!
Он откидывается назад, опираясь на локоть.
— Я все еще ощущаю ее прелестную темно-смуглую кожу, ее тело — такое жаркое, плотно сбитое, с такими роскошными формами… Она была просто потрясающая. — Он улыбается пустому стулу в углу палаты. — Из чего, боюсь, я должен заключить, что ты, видимо, довольно толста и лицо у тебя одутловатое. Разумеется, это не твоя вина. Уверен, психиатрия — профессия не очень-то здоровая.
— Ни секунды не желаю слушать все эти…
— А ее губы! Словно цветок джаккаранды. Твои-то, видно, пахли греческим луком или чем-то еще в этом роде. Все возвращается… я вспоминаю, было совершенно чудесное ощущение, что она и вправду этого хочет, что нет ничего запретного, что все будет принято… Она была словно великий джаз, Бесси Смит
[94]
, Билли Холидэй…
[95]
Думаю, впечатление, которое оставила ты, кем бы ты ни была, — это прежде всего ханжеская боязнь собственного тела, вечная неспособность отрешиться, отдать всю себя, просто еще одна холодная как рыба интеллектуалка; типичная белая американка, родом из первых поселенцев, дама протестантского вероисповедания, язвительная, как оса, и абсолютно фригидная, даже если ее вообще кто-нибудь когда-нибудь и…
Руку он увидеть не смог, но пощечина была вполне реальной. Он прикладывает собственную ладонь к пострадавшей щеке.
— Ты вроде бы говорила что-то про психолога-клинициста?
— Но я ведь еще и женщина! Свинья ты этакая!
— Я думал, ты уже ушла.
Голос раздается от двери:
— Почти. Но прежде, чем уйти, должна заявить тебе, что ты — самый абсурдный из всех самонадеянных мужчин, с которыми я когда-либо имела дело. Бог ты мой, и у тебя еще хватает наглости… самое главное, чего вы, вселенские петухи-задаваки, так и не сумели усвоить, — это что свободную женщину в сексе обдурить невозможно. Я бы тебя не включила и в первые пятьдесят тысяч мужиков — даже здесь, в Англии, в стране, чьи мужчины — если говорить о постели — занимают в мире самое заднее место, просто славятся этим задним местом — в буквальном смысле слова. Мне это было видно с первой минуты нашей встречи. Ты просто зашелся бы от счастья, если бы я была моряком или хористом из хора мальчиков. — На миг в комнате воцаряется тишина. — Темнокожая девушка! Смех да и только! А с кем, по-твоему, ты сейчас разговариваешь? Серьезно? Кто, по-твоему, была Смуглая леди сонетов? Это только для начала. И речь не только о Шекспире. Мильтон. Рочестер
[96]
. Шелли. Человек, создавший «Будуар»
[97]
. Китс. Г. Дж. Уэллс. — Голос замирает на пару мгновений, потом звучит вновь, уже не так взволнованно. — Я даже как-то провела дождливый вечер с Т. С. Элиотом
[98]
.
