IV
Deux beaux yeux n'ont qu'a parler.
Marivaux. La Colonie
[99]
Богом клянусь, поговорить она умеет! Конечно, она побольше на свете повидала, чем ты да я, в том-то и секрет.
Фланн О'Брайен. У Двух Лебедей
[100]
(с небольшими изменениями)
Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх — на церебральный купол потолка. Думая — если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую толику подобия мужской психологии — вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятьях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово «мосарабский»
[101]
; это в свою очередь уводит его мысль в Альгамбру
[102]
, а оттуда — к исламу, он целует волосы лежащей рядом с ним гурии.
— Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.
Она целует его в плечо:
— Мне тоже, дорогой.
— Пока еще не самый интересный вариант, но все же…
Она снова целует его в плечо.
— Тут есть определенные возможности.
— Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.
— Так ведь и ты тоже, милый.
— Правда?
— Этот твой новый смэш слева… чтобы гонорары мне выплачивать.
— Просто рефлекс.
— Это было прелестно. — Она целует его в плечо. — Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.
Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе:
— Умненкая-разумненькая доктор Дельфи.
— Умненький-разумненький Майлз Грин.
— Идея была твоя.
— Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.
Он целует ее в волосы.
— Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.
— Правда, милый?
— Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.
— Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.
— Застряв на той чертовой героине.
— Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.
Он поглаживает ее по спине.
— И вдруг смотрю — ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.
— А ты чуть со стула не свалился от удивления.
— А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.
Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:
— На что ты отвечаешь: «Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?»
— Я был несколько ошарашен.
— А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». — Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. — Ты такой был смешной!
— Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.
— Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.
Он улыбается ей — снизу вверх:
— Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.
— Ведь это от всего сердца.
Он целует ей запястье.
— Так чудесно — наконец обрести кого-то, кто понимает.
Она с притворной застенчивостью опускает взор долу:
— Дорогой, ну кто же, как не я?
— Как надоедает писать… а еще больше — публиковать написанное!
Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:
— И следовательно…
— Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…
— Не поддающийся написанию…
— Не поддающийся окончанию…
— Не поддающийся воображению…
— Но поддающийся бесконечным исправлениям…
— Текст без слов…
— Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!
Она наклоняется и целует его.
— И что же в конце концов?
Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.
— Проклятье художественной литературы.
— А именно?
— Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. — Он вглядывается в ее глаза. — Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.
Она снова роняет голову ему на плечо.
— А я забыла, что я тогда сделала.
— Ты сказала: «Господи, так чего же мы ждем?»
— О Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!
— Очень даже могла!
— Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать… да они и на милю ко мне — настоящей — приблизиться не смогли. Ты — первый, правда-правда, знаешь, с каких пор… после этого… как его… не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. — Она вздыхает. — А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?
— Так и оставил ее со сломанными ножками — как сувенир.
— Дорогой мой, как мило с твоей стороны!
— Это самое малое, что я мог сделать.
Она целует его в плечо.
