— Не философ ли, случайно?
— Потрясающе! И как это ты…
— Просто догадка.
— Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi и pyge
[116]
.
— В каком же это фарсе?
— Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда-нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе.
Он по-прежнему разглядывает потолок.
— Хочу напомнить тебе про старого… психа.
Она целует его в плечо.
— Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени.
— Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.
— Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства.
— Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?
— Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю — у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. — Она умолкает. — У меня как-то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще-то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое-чем отплатить ему я сумела.
— И кто же такой это был?
— Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я так сделала, что «нос» навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его… ну, знаешь, марш-марш-марш…
— Рима?
— Рима.
— Ты спутала двух совсем разных людей.
— Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.
— Это Вергилий
[117]
писал о Риме.
— Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.
— А тот, с которым у тебя был роман, — Овидий.
Молчание.
— Майлз, ты абсолютно уверен?
— Публий Овидий Назон
[118]
. Назо — нос.
— Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие-то оды или что-то такое?
— Господи ты Боже мой! Это уже Гораций
[119]
.
— Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.
— Катулл!
[120]
— А его-то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.
— Лесбией, Боже милостивый!
Она прижимается плотнее.
— Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.
— Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться…
— Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по-гречески написано, — у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.
Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо.
— Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.
— Нет, честно.
— Мне хотелось бы знать, ты когда-нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал?
Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целует.
— Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем творчестве.
— Но ничего не читала?
— Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.
— Я спросил — ты что-нибудь читала?
— Ну… не совсем в буквальном смысле, дорогой. Я всегда собираюсь наконец взяться… Чесслово.
— Ну спасибо тебе.
— Майлз, ты же знаешь — я люблю тебя реального.
— Я хотел бы, чтобы ты не употребляла слово «реальный». Ты сумела напрочь подорвать мою уверенность в том, что оно значит. — Она не успевает ответить. Он продолжает: — Ты начинаешь с заявления, что я безнадежно сумасброден, неточен. Потом признаешься, что, черт бы тебя побрал, ни одной строчки и в глаза не видала. Знаешь что? Тебе бы в самый раз за критические статьи взяться!
Она утыкается лбом в его плечо.
— Я — совсем как ты. Я тоже не умею пользоваться словами.
— Послушай, Эрато. Игры, в которые мы играем во время, образно говоря, игры, — это одно. Но ты все чаще и чаще вводишь их в периоды нашего отдыха. Чаще и чаще ты принимаешься высмеивать то, что для меня является очень важным. Реальность, например. И ради всего святого, перестань говорить, что ты всего лишь такая, какой я хочу, чтобы ты была. Я не хочу, чтобы ты была такой. Ты всегда такая, какой сама хочешь быть. И шутки здесь все менее уместны.
— Не сердись, пожалуйста.
— Да не сержусь я. Просто я совершенно шокирован. И очень обижен.
Он смотрит в потолок. Ее рука лениво сползает к низу его живота, отыскивает безжизненный сейчас пенис и принимается поглаживать его и ласково сжимать. Он молчит. Потом произносит:
— Только и знаешь, что насмехаться. Всегда готова в стойку встать.
Она целует его плечо.
— Чаще, чем ты.
