— Кузькина — серьёзная девушка, — похвалил Волосюк. — А вы разве с ней больше не общаетесь? Мне казалось у вас… ээ, дружба.
— У меня на дружбу не хватает времени. Много работы. Много детей, и вообще то да сё, — закончил я туманно.
В полдень Костя уехал попутным грузовиком с Сенного рынка — торопился на уроки.
Ляпишев, — ради него я едва не утонул и с таким трудом отвоевал первую смену, — вновь исчез из школы.
— Он для чего ждал первой смены? Бегать на танцульки. Танцы-то когда в парке? Вечером! Вот для того ему свободный вечер и нужен, днём там, на площадке, не подрыгаешь ногами, не с кем, — растолковал мне Федоскин, будто неразумному дитяти. — Вам, прежде чем напрягаться из-за Генки, следовало посоветоваться со старостой, со мной то есть. Учтите это, Нестор Петрович, наперёд!
Староста окинул меня снисходительным взглядом. Но вид мой был, наверно, разнесчастным, и он сжалился:
— Не волнуйтесь. Я ему электрифицирую морду, навешу парочку ламп дневного, а заодно и вечернего света. Мигом вернётся в школу.
Он легко вскинул небольшой, но литой кулак. Всё-таки яркое впечатление производит это древнее орудие боя. Федоскин даже сам залюбовался: хорош кулак! Ничего не скажешь.
— Только не рукоприкладство, Федоскин, — взмолился я поспешно. — Только не это. Грубое принуждение ещё никого не приводило к истине. Человек всё должен осознать сам!
— Нестор Петрович, неужто вы прекраснодушный идеалист? — спросил он с живым любопытством и, не дожидаясь ответа, признался: — Впервые вижу такого идеалиста. Думал, они только в книгах.
— Нет, Федоскин, я не совсем. Но, может, в какой-то степени, — забормотал я сбивчиво. — Однако Ляпишев и впрямь подвёл и меня, а более себя самого.
Последнее я произнёс мысленно, оставшись один, и затем тоскливо подумал: «Только бы не узнал Петрыкин! Что я ему скажу? Как буду смотреть в его доверчивые, добрые глаза?»
Подумал, и Петрыкин в тот же день появился в школе. У меня такое бывает, словно существует с неприятностями какая-то телепатическая связь и они читают мои мысли. Подумал — и они тут как тут. Так получилось и сегодня: закончив очередной урок, я вошёл в учительскую, а там сидит он, Петрыкин, и ждёт Нестора Петровича.
— Ну, учитель, докладывай, как мой студент, — потребовал он, не дав мне и пискнуть.
Я вдруг с необычайной ясностью представил: сколь трудно было этому и впрямь эгоистичному человеку поступиться первой сменой. Но он переломил себя и теперь горд своим поступком и, вероятно, стал себя уважать по-другому, по-особому, вырос в своих глазах. А Ляпишев ему теперь вроде близкого человека. И теперь выходило, будто мы с Геннадием, два хитрована, его облапошили, как последнего простака. «Сделали!» — так говорят ловкачи.
— Как он там выглядит за партой? Хорошая у него парта? Или труха, нужен ремонт? Не тесно на ней учиться моему Ляпишеву? — продолжал между тем Петрыкин.
Ему не терпится получить ответ на все волнующие его вопросы. И я теперь боюсь не за себя и Ляпишева, а за него самого. Вели я сейчас скажу ему правду, она его оскорбит, будто ему публично плюнули в лицо, убьёт в нём всё хорошее, человеческое.
— Вы, если я не ослышалась, интересуетесь Ляпишевым? — К нам подошла учительница химии. — Представляете, он уже третий день… — Перехватив мой умоляющий взгляд, она осеклась, закрыла рот.
— Что он третий день? — забеспокоился Петрыкин.
Мои глаза чуть не выскочили из своих гнёзд — так я их выразительно таращил, моля её не выдавать Ляпишева. И она услышала мой немой зов.
— Третий день он… рвётся отвечать, — нашлась химичка. — Но он у меня не один, желающих десятки.
Я благодарно ей кивнул, и она ответила дружеской понимающей улыбкой, говорившей: я вам верю, должно быть, вы знаете, зачем это делаете.
— Вы уж его спросите, — тут же ходатайствует Петрыкин. — Я даже настаиваю! Что это? Человек рвётся, а его не спрашивают. Непорядок! Я могу пойти к директору! Скажу: почему?!
Он запетушился перед учительницей и мне стоило немалых ухищрений вытащить его в коридор. За порогом учительской Петрыкин взял меня за лацканы пиджака, притянул к себе и доверительно произнёс:
— Откроюсь тебе, как своему. Я ведь что раньше думал? Думал, будто Генка — несерьёзный человек, стрекозёл! И тебе, учитель, если честно, не очень поверил. Не совсем. А он, выходит, и впрямь рвётся к свету знаний. Это ты верно сказал, — вспомнил Петрыкин.
— Это не я сказал. Это его слова, — пролепетал я, невольно стараясь отмежеваться от Ляпишева.
— А где он сам? Что-то я не вижу Генку, — посетовал Петрыкин, озираясь, выглядывая своего сменщика среди роящихся учеников.
— Он здесь… Зашёл в какой-нибудь кабинет… Или химии, или физики… Для консультации, наверно… Вот он!.. Нет, это не он…
Я тянул время до звонка.
— Значит, ни минуты без наук. Молоток!
Ждать следующей перемены Петрыкин не мог — его отпустили на полчаса. Но, прежде чем покинуть школу, он спросил:
— Учитель! А как ты оказался в воде? Вроде шёл за нами, шёл, и вдруг нате вам! Смотрю: пускаешь пузыри!
— Туда я бросился сам. Добровольно!
— Хотел утопиться? С чего бы? — удивился Петрыкин и нахмурился. — Неужто надоело жить? Тебе вроде бы рано, мог и погодить.
— Ну что вы?! Я — жизнелюб! Просто мне хотелось вам доказать: вы, Николай Васильич, славный, отзывчивый человек! И, по-моему, у меня получилось.
— Ну ты, учитель, и отчебучил! — оторопел Петрыкин. — Ты хотя бы спросил, а если бы мы потонули оба? Тогда что? Я ж говорил: сам плаваю хуже топора.
— Я верил: вы спасёте! — ответил я твёрдо.
— Получается, ты рисковал из-за Генки, а я из-за тебя, надо же, — озадаченно пробормотал Николай Васильевич. — Ничего, что я тебе тыкаю? Всё ж ты — учитель. А я «ты, ты».
— Я не обижаюсь, вы для меня свой.
Мой ответ ему пришёлся по душе, и вообще он ушёл улыбающийся, довольный всеми нами и собой.
В моих ушах свистел ветер. Наверно, у прохожих было иное впечатление: тяжело трусит человек, раздувает щёки, задыхается от бега. Но мне казалось, будто я мчусь к Ляпишеву быстрее пули. Почему он обязательно на танцах? Может, мой ученик болен, лежит, бедняга, в постели и некому подать парню лекарство. Вот и его двор. Во дворе, недалеко от крыльца, меня атаковал какой-то психованный петух. И ведь я мимоходом видел табличку на калитке: «Во дворе злой петух», — да не придал ей значения, подумаешь, шутки чудаков. А наскоки злобной птицы были нешуточны, я старался и так и этак увернуться от его железного клюва.
— Отстань! Лучше скажи: где здесь живут Ляпишевы?!
Петух молча вытеснил меня за улицу. Я высунул голову из-за калитки и позвал:
