— Вы угадали, — выдавил из себя Гущин, и как мне показалось, похудел, будто использованный тюбик.
— Мы вас прикроем, если вы, в свою очередь, поможете нам, — продолжал я в том же наглом стиле.
— Чего вы хотите?
— У вас находится наш ученик Григорий Ганжа. Вы должны его отпустить, — потребовал я.
Гущин молчал, вникая в мои слова, и вдруг взорвался:
— Так вот оно что?! И ради этого вы устроили цирк, только бы вытащить своего хулигана. И моя аттестация — сплошное враньё!
— Не расстраивайтесь. Рано или поздно вы всё равно станете полковником, — сказал я, желая его успокоить.
— Чёрт с ним, с полковником! Мне куда приятней засунуть вас в КПЗ, к вашему Ганже! — ещё пуще распалялся Гущин.
Я взглянул на Светлану Афанасьевну, она одной ногой уже была в глубоком обмороке.
— Валяйте! А потом весь город будет потешаться над вашим диктантом! — выпалил я, будто сиганул с небоскрёба. Мой желудок даже подскочил к самому горлу. Я добавил: — Между прочим, самое тяжкое наказание для Ганжи — уроки Светланы Афанасьевны. Он — закоренелый прогульщик. В этом смысле, рецидивист. И ещё неизвестно, что для него страшней: ваше КПЗ или её урок.
— Он прячется от меня в мужском туалете, — чуть ли не всхлипнула моя соратница.
— Шут с вами! Забирайте своего Ганжу, — сдался Гущин. — Мы им сыты по горло. Он что потребовал, шельмец? Отведите, говорит, к начальству, ко мне то есть, хочу сделать важное заявление! Горит, мол, душа! Каково? Важное заявление, и душа прямо пылает, — не удержался, передразнил он Ганжу, — Я его к себе, кто знал-то? Говорю: «Ладно, заявляй!» Он говорит: «Мне известно, кто убил Ленского». Я сразу-то не врубился — борьба с преступностью, такой в мозгах ералаш. Но фамилия показалась знакомой, будто давно на слуху. Думаю: наверно, нераскрытое дело. Говорю: «Тогда назови имя убийцы». Он говорит: «Ленского убил Онегин». «Тьфу! — говорю. — Это мы сами учили, и мы тебе вмажем в протокол дополнительный пункт: оскорбление при исполнении». И что? Думаете, сдрейфил? Он прикидывается овечкой и отвечает: «Я вас не оскорблял. Я же не говорил, будто вы не знаете, кто кокнул Ленского. Я сказал: это известно мне. И хотел вам сообщить. Вдруг, думаю, вы не знаете, что я читал „Онегина“. Мол, невежда. Вот и доложил». А в глазах смех! Издевается, значит. Забавляется, говорите? Но от этого не легче. И этак всё утро. Не одно, так другое. Столько лет в органах, но до сих пор не встречал такого баламута.
Он снова позвонил и распорядился привести нашего ученика.
— Возьмите свой диктант. Думаете, мы бы стали мстить? Мы не такие. Мы только хотели вас чуточку припугнуть. Правда, Светлана Афанасьевна?
Она слабо шевельнула головой, на большее её не хватило.
— Я уже ни о чём не думаю. У меня из-за вас кругом идёт голова, как на карусели. Сейчас упаду, — мрачно произнёс подполковник — Получается, будто мы друг другу дали взятки, я — вам, вы — мне, стало быть коррумпированные элементы. Разве так бывает?
Тут дверь распахнулась, и здоровенный милицейский старшина ввёл в кабинет Ганжу. Увидев нас, Ганжа попятился к порогу и, будто бы истерически, закричал:
— Товарищ подполковник, только не в школу! Лучше в кандалы и в Сибирь!
— Проваливай, Ганжа! И больше нам не попадайся. Иначе… — Гущин не договорил и устало рухнул в жёсткое кресло.
На улице я спросил:
— Ганжа, за что вы ударили Ляпишева?
— Нестор Петрович, всё вышло случайно. Захотелось побоксировать. Светлана Афанасьевна, вы всё знаете: я в детстве занимался боксом.
— Откуда мне знать, Ганжа? Я с вами в детский сад не ходила, — надменно ответила учительница.
— Ну да, я пошутил, — сказал Ганжа. — В общем, я принял стойку, — и он показал, как это сделал, — нанёс удар прямой, и надо же такому случиться, на пути кулака оказалась Генкина рожа. Лицо, лицо. Не верите, спросите Ляпишева. Он подтвердит.
— Он уже подтвердил, — сказал я с досадой.
— Во! А Ляпишев, между нами, исключительной честности человек, — пояснил Ганжа, забавляясь нашим бессилием.
Эта неделя стала фестивалем его проделок. Иду я на другой день в школу и вижу: Ганжа любовно, как нечто родное, обнимает почтовый ящик, прибитый у входа в школу. Ящик ничем не отличался от своих почтовых собратьев, развешанных по всему городу, такой же тёмно-синий с гербом страны, но вот, поди же, Ганжа воспылал к нему нежным чувством.
— Гриш, ты никак шизанулся? — спрашивали ученики, проходя мимо Ганжи.
— Я занимаюсь медитацией, погружаюсь в собственный внутренний мир. Но вам этого не понять, двоечники вы и невежды! — отвечал Ганжа, а для меня придумал другое: — Вот, Нестор Петрович, устанавливаю контакт с космосом, при помощи почты. Ищу внеземной разум! О! — Он прильнул к ящику ухом. — Аллё, нельзя ли громче? У нас тут атмосферные помехи. Это Марс! — шепнул он мне. — Так, так! Повторите!
— Не трудитесь! Я расшифровал сигнал: «Ганжа, представление окончено. Пора в класс. Жители Марса», — сказал я и, не став его ждать, вошёл в школьные двери.
А следовало задержаться, — главное представление, оказывается, было впереди.
Как потом утверждали свидетели, вызванные на педсовет, Ганжа ждал Петра Тимохина, и, когда наконец тот появился, подозвал его к себе.
Привожу их диалог по рассказам очевидцев.
— Петьк, понимаешь, какая фигня. Оторвался ящик, слесарь попросил подержать. Сам пошёл за инструментом, да, видать отвлёкся, глушит пивко или что покрепче. Теперь подержи ты, а я найду этого козла, — предложил Ганжа Тимохину.
— Я не домкрат, держать задаром! Ишь, нашёл лоха, — обиделся Тимохин.
— Кто сказал, будто задаром? — удивился Ганжа. — За каждую минуту, пока я буду его искать, ты получишь рубль.
— А если тебя не будет десять минут? Или дольше? — загораясь, поинтересовался Тимохин.
— Значит, с меня червонец. Или соответственно больше, — щедро пообещал Ганжа.
— Ловлю на слове, — предупредил Тимохин. — Давай твой ящик!
— Заменяй меня, только постепенно, смотри не урони, точно он из стекла. А я скоро! — Ганжа передал ящик, изображая осторожность, и поспешил в школу.
— А ты не торопись! — крикнул ему вслед Тимохин.
Он добросовестно держал ящик и то и дело спрашивал зевак:
— Сколько там на часах? — И, выслушав сообщение, возражал: — Твои часы отстают. Рублей прошло гораздо больше. Тянет на все восемь!
До нас же, в учительской, снизу, из вестибюля, донёсся весёлый призыв Ганжи:
— Все на улицу! Аттракцион невероятной жадности! Тимохин зашибает деньгу!
Почувствовав неладное, я выбежал из школы следом за учениками. Тимохина уже обступила толпа зрителей. Из распахнутых дверей вырвался и разлился по улице звонок на урок, но никто и не думал расходиться, ждали что будет.
