Средь пляшущих теней пустившись в пляс,
Она хозяйкой стала рук и глаз,
И помыслов моих в единый миг,
Сильнее чар, что ведомы из книг.
Фелуриан! О, госпожа,
Тобой не встреченных мне жаль,
В твоих лобзаниях — нектар,
О, счастье — обрести сей дар!
Я следил за ней краем глаза. Она сидела так, будто слушала меня всем телом. Глаза у нее были широко раскрыты. Она вскинула руку к губам, вспугнув сидевшую на ней бабочку, а другую прижала к груди, которая медленно вздымалась и опускалась. Все было как я хотел, и все же я жалел об этом.
Я склонился над лютней, мои пальцы плясали по струнам. Я сплетал аккорды, точно ручей, бегущий по камням, как еле слышное дыхание возле уха. Потом я собрался с духом и запел:
А глубина ее очей —
Как синь безоблачных ночей…
В искусстве…
Я на миг запнулся, перестав играть, словно сомневался в чем-то. Увидев, что Фелуриан наполовину пробудилась от своих грез, я продолжал:
В искусстве сладостных утех
Она усердна, и для тех,
Кого в объятья приняла,
Она приятна и мила.
Фелуриан! О, госпожа…
— Что-о?
Я ожидал, что она меня перебьет, однако в голосе ее было столько льда, что я невольно сбился, а несколько бабочек вспорхнули и закружились в воздухе. Я перевел дух, сделал самое невинное лицо, какое мог, и поднял глаза.
На ее лице отражалась целая буря гнева, она словно не верила своим ушам.
— Приятна и мила?!
Услышав ее тон, я побледнел. Ее голос по-прежнему был мягок и нежен, как далекая свирель. Но это ничего не значило. Отдаленный гром не терзает слуха, однако сердце у тебя содрогается. Вот и этот тихий голос действовал на меня как отдаленный гром.
— Приятна и мила?!!
— Но ведь правда же мне было очень приятно! — ответил я, надеясь ее умиротворить. Мой непонимающий вид был напускным лишь отчасти.
Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла его. Глаза ее полыхали лютой яростью.
— Прости, — сказал я. — Я был глуп, не стоило мне и пытаться…
Выбранный мною тон был чем-то средним между голосом сломленного человека и наказанного ребенка. Я уронил руки, лежавшие на струнах.
Пламя ее гнева слегка улеглось, однако, когда она снова заговорила, голос ее звучал напряженно и грозно.
— Мое искусство всего лишь «приятно»?
Казалось, будто она с трудом заставила себя произнести последнее слово. Ее губы от возмущения стянулись в тонкую ниточку.
Я взорвался. Мой голос был как раскаты грома:
— А откуда мне знать, черт побери?! Можно подумать, я занимался этим прежде!
Она отшатнулась, изумленная таким напором, и ярости у нее поубавилось.
— Что ты имеешь в виду? — смущенно спросила она.
— Это самое! — я неуклюже указал на себя, на нее, на подушки, на беседку, где мы сидели, как будто это все объясняло.
Ее гнев окончательно развеялся: я видел, что до нее начинает доходить.
— Так ты…
— Да, — я потупился, щеки у меня вспыхнули. — Я никогда еще не был с женщиной.
Потом я вскинул голову и уставился ей в глаза, как бы говоря: и только попробуй что-нибудь сказать по этому поводу!
Фелуриан немного посидела неподвижно, потом на губах у нее появилась лукавая улыбка.
— Ты рассказываешь мне сказки, мой Квоут.
Я почувствовал, что лицо у меня помрачнело. Нет, я не против, когда меня называют лжецом. Я и есть лжец. Я великолепно умею лгать. Но я терпеть не могу, когда меня называют лжецом, если я говорю чистую правду.
Чем бы ни было вызвано выражение моего лица, похоже, оно ее убедило.
— Но ты был как ласковая летняя гроза! — она стремительно взмахнула рукой. — Как танцор, только вышедший в круг!
Ее глаза озорно сверкнули.
Я это запомнил на будущее, для поднятия самооценки. И ответил слегка уязвленно:
— Ну, я ведь не совсем уж простофиля! Я читал про это в книгах…
Фелуриан захихикала, как ручеек.
— Ты учился этому по книжкам!
Она смотрела так, словно не могла решить, стоит ли принимать меня всерьез. Рассмеялась, умолкла, снова рассмеялась. Я не знал, обижаться или не стоит.
— Ну, ты тоже замечательная! — торопливо сказал я, понимая, что говорю как недавно пришедший гость, делающий хозяйке комплимент по поводу салата. — На самом деле я читал, что…
— Книжки? Книжки! Ты сравниваешь меня с книжками?!
Ее гнев обрушился на меня. Потом, не сделав паузы даже затем, чтобы перевести дух, Фелуриан снова расхохоталась, звонко и радостно. Ее смех звучал дико, точно тявканье лисы, чисто и отчетливо, как птичья трель поутру. Нечеловеческий смех.
Я снова сделал невинное лицо.
— А разве так не всегда бывает?
Я заставлял себя оставаться внешне спокойным, хотя внутренне готовился к очередной вспышке гнева.
Она только выпрямилась.
— Я — Фелуриан!
Она не просто назвала себя. Она торжественно объявила это. Как будто подняла гордое знамя, реющее на ветру.
Я на миг поймал ее взгляд, потом вздохнул и опустил глаза к лютне.
— Прости меня за эту песню. Я не думал тебя оскорбить.
— Она была прекраснее заката! — возразила она так, будто вот-вот разрыдается. — Но… «приятна и мила»?!
Похоже, это уязвило ее до глубины души.
Я уложил лютню обратно в футляр.
— Прости. Исправить я ее не смогу, пока мне не с кем сравнивать…
Я вздохнул.
— Жалко, хорошая была песня. Люди бы ее пели тысячу лет и даже больше.
В моем голосе звучало неподдельное сожаление.
Фелуриан просияла, словно обрадовавшись этой идее, но потом ее глаза прищурились. Она взглянула на меня так, словно пыталась прочесть что-то, написанное на внутренней стороне моего черепа.
Она поняла. Она поняла, что я пытаюсь использовать неоконченную песню как выкуп. Невысказанная мысль была очевидна: если я не уйду отсюда, я не смогу закончить песню. Если ты меня не отпустишь, этих прекрасных слов, которые я сложил о тебе, никто никогда не услышит. Если мне не удастся вкусить плодов, которые могут предложить смертные женщины, я никогда не узнаю, как ты искусна на самом деле.
Мы с Фелуриан сидели среди подушек под вечно сумеречным небом и смотрели друг на друга. Она держала бабочку, моя рука покоилась на гладком боку лютни. Двое вооруженных до зубов рыцарей, встретившихся взглядом посреди кровавого поля брани, и то не могли бы смотреть друг на друга так пристально.
