За все время, что я провел в Хаэрте, я не видел ни одного открытого очага. Не поймите меня неправильно: сидеть у очага гораздо лучше, чем замерзнуть насмерть. Однако большинство таких очагов, сложенных из валунов или дешевого кирпича, коптят и отапливают небо. Они наполняют дом сажей, а легкие — дымом.
Вместо открытых очагов в каждом адемском доме стояла железная печка. Печка, весящая сотни килограммов. Печка, изготовленная из литого чугуна, которую можно натопить так, что она раскалится докрасна. Такая печка живет веками и стоит больше, чем крестьянин зарабатывает за целый год тяжкого труда. Некоторые печки были маленькие, предназначенные для того, чтобы отапливать дом и готовить на плите. Но видел я и печки побольше, с духовкой, в которой можно было печь хлеб. Одно такое сокровище впихнули в приземистый каменный домишко всего из трех комнат.
Коврики у них на полу были самые простые, но из толстой, мягкой, хорошо окрашенной шерсти. И полы под ними были не земляные, а деревянные, гладко отполированные. Освещались дома не какими-нибудь коптилками или лучинами. Всюду горели восковые свечи или лампы, в которых жгли качественное светлое масло. А как-то раз я увидел в дальнем окошке ровный красноватый свет симпатической лампы.
Именно последнее заставило меня осознать истину. Это не была горстка отчаявшихся людей, бьющихся за жизнь на голых горных склонах. Они не перебивались со дня на день, питаясь капустной похлебкой и в страхе ожидая прихода зимы. Это было преуспевающее и процветающее общество.
Более того. Невзирая на отсутствие сверкающих пиршественных залов и роскошных одежд, невзирая на отсутствие слуг и лепнины, каждый из этих домиков представлял собой небольшую дворянскую усадьбу. Все эти семьи были богаты, хотя богатство это использовалось скромно и практично.
* * *
— А ты как думал? — расхохоталась Вашет. — Что малая часть из нас, сумев заслужить алые одежды, тотчас убегает прочь и живет в безумной роскоши, а наши семьи тем временем пьют воду после мытья и мрут от цинги?
— По правде говоря, я об этом вообще не думал, — ответил я, озираясь по сторонам. Вашет начала учить меня мечу. Мы занимались этим уже два часа, и все это время она мне объясняла, какие существуют способы его держать. Как будто это младенец, а не кусок стали.
Теперь, когда я знал, что искать, я видел десятки адемских хижин, умело вписанных в ландшафт. Массивные деревянные двери были врезаны в утесы. Другие хижины вообще выглядели как нагромождения валунов. У некоторых на крышах росла трава, их можно было опознать только по торчащим наружу печным трубам. На одной из таких крыш паслась брюхатая коза, и вымя у нее болталось, когда она вытягивала шею, чтобы сорвать пучок травы.
— Ты посмотри, какая тут земля, — сказала она, медленно обводя рукой вокруг себя. — Пахать плохо — почвы слишком мало, сплошные скалы, — лошадей разводить нельзя. Для хлебов лето слишком влажное, для плодов — слишком суровый климат. В некоторых горах добывают железо, уголь, золото. Но не здесь. Зимой снегу наметает выше головы. По весне бури с ног сшибают.
Она снова посмотрела на меня.
— Эта земля — наша, потому что больше она никому не нужна.
Она пожала плечами.
— Или, точнее, потому она и стала нашей.
Вашет поправила меч на плече, задумчиво смерила меня взглядом.
— Садись и слушай, — торжественно приказала она. — Я поведаю тебе историю давно минувших дней.
Я сел на траву, Вашет устроилась на ближайшем камне.
— Давным-давно, — начала она, — адемы лишились своих законных земель. Отчего именно — мы уже не помним. Некто или нечто отобрало наши земли, или погубило их, или заставило нас бежать в страхе. Мы были обречены на бесконечные скитания. Весь народ превратился в нищих бродяг. Мы находили себе место, останавливались, давали отдых своим стадам. Но те, кто жил поблизости, изгоняли нас прочь.
В те дни адемы были свирепы. Не будь мы свирепы, никто из нас не дожил бы до нынешних времен. Но мы были малочисленны, и потому нас все время гнали прочь. И вот, наконец, мы отыскали эти края, скудные и ветреные, не нужные никому на свете. И мы пустили корни в эти камни и сделали их своими.
Взгляд Вашет блуждал по пейзажу.
— Однако эта земля мало что могла нам дать: пастбища для нашего скота, скалы да бесконечный ветер. Мы не могли найти способ продавать миру ветер, поэтому мы принялись торговать своей свирепостью. Так мы и жили и мало-помалу отточили себя, сделавшись тем, что мы есть ныне. Теперь мы не просто свирепые, но грозные и гордые. Неудержимые как ветер и могучие как скала.
Я немного подождал, чтобы убедиться, что она договорила.
— Я тоже из народа скитальцев, — сказал я. — Это наш образ жизни. Мы живем везде и нигде.
Она пожала плечами, улыбнулась.
— Имей в виду, это легенда. И довольно старая. Понимай ее как хочешь.
— Я люблю легенды, — сказал я.
— Легенда — она как орех, — сказала Вашет. — Дурак проглотит ее целиком и подавится. Или выкинет его, решив, что он несъедобен.
Она улыбнулась.
— А мудрая женщина отыщет способ расколоть скорлупу и съесть ядро.
Я поднялся на ноги и подошел к ней. Я поцеловал ей руки, поцеловал ее в лоб, поцеловал ее в губы.
— Вашет, — сказал я, — я рад, что Шехин отдала меня тебе.
— Глупый мальчишка!
Она отвела взгляд, но я увидел, что щеки у нее порозовели.
— Идем. Нам пора. Не стоит упускать случай посмотреть, как сражается сама Шехин.
* * *
Вашет привела меня на никак не помеченный участок луга, где козы выщипали густую траву до самой земли. Поблизости уже стояли и ждали еще несколько адемов. Некоторые принесли с собой маленькие табуретки или прикатили чурбаки, чтобы на них сидеть. Вашет села прямо на землю. Я присоединился к ней.
Мало-помалу собиралась толпа. Там было всего человек тридцать, но это было самое большое собрание адемов, которое я видел за пределами столовой. Люди собирались по двое, по трое, переходили от одной беседы к другой. Группы человек в пять образовывались редко и быстро рассеивались.
Хотя на расстоянии броска камнем от меня велось не менее десятка разговоров одновременно, до меня не доносилось ничего, кроме невнятного бормотания. Беседующие стояли не дальше вытянутой руки друг от друга, и ветер в траве создавал больше шума, чем их голоса.
Но тон каждого разговора я мог определить со своего места. Два месяца назад это сборище показалось бы мне странно молчаливым. Сборище нервно подергивающихся, лишенных эмоций, почти немых людей. Но теперь я сразу видел, что вон те две женщины — наставница и ученица, по тому, на каком расстоянии они стояли, и по тому, что руки младшей женщины выражали почтение. Трое мужчин в красных рубахах — друзья, они непринужденно болтают и перешучиваются. Вон те мужчина и женщина ссорятся. Она злится. Он пытается объясниться.
