— Видите? — продолжал Ренвик, одобрительно посмотрев на улыбнувшуюся Мэри. — Он понимает, что я о нем говорю, и старается не ударить в грязь лицом. Старый лицемер! Он еще больше разленится в Эдинбурге. Слишком много овса и мало работы.
— Так вы берете его с собой?
— Да. Продать Тимми у меня бы духу не хватило. Таков уж я. — Он помолчал, потом продолжал, словно размышляя вслух: — Может быть, это нелепо, но, когда я полюблю что-нибудь — картину, книгу, лошадь, что бы то ни было, — я не могу расстаться с ним. Уж когда люблю, так люблю. Я упрям. И подхожу ко всему со своей собственной меркой. Пусть какой-нибудь критик хоть двадцать раз твердит мне, что картина хороша, а если она мне не нравится, я ее не повешу у себя. Я покупаю картину только в том случае, если она завладевает мною, и тогда я уже не могу с нею расстаться.
— У вас в столовой чудная картина, — вставила Мэри, глядя прямо перед собой.
— Да. И я рад, что она вам тоже понравилась. Она меня утешает в одиночестве. Я купил ее в Институте. Впрочем, она не мне одному понравилась, — добавил он с усмешкой. — Критики тоже ее одобрили.
Разговор о картине напомнил Мэри цель ее первого посещения Ренвика, и, предупреждая его вопрос относительно Несси, она сказала:
— Я так вам благодарна за все, что вы сделали для Несси. Вы более чем добры к нам обеим. (Она так и не рассказала ему до сих пор об участи винограда, и он продолжал посылать подарки, к счастью, больше не попадавшиеся на глаза Броуди).
— Мне хотелось немного помочь вам, — ответил он. — Как чувствует себя Несси?
— Здоровье ее как будто лучше, — в голосе Мэри звучала все же легкая тревога, — но у нее так часто меняется настроение! Ее волнует близость экзамена. Он будет в субботу. Я делаю, что могу.
— Я знаю. Но если она выдержала все это время и не заболела, значит с ней все благополучно. Ради нее надеюсь, что она получит эту стипендию. — Он долго молчал, потом заметил серьезным тоном: — Вам лучше быть подле нее в то время, когда будет объявлен результат. И, если я понадоблюсь, сразу же обратитесь ко мне.
Мэри была уверена, что к тому времени, когда станет известен результат экзамена, доктора уже не будет в Ливенфорде. Но, подумав, что он и так достаточно для нее сделал, она ничего не сказала и сидела молча, погруженная в свои мысли. Так он думает, что с Несси все будет благополучно! Что же, она, Мэри, постарается, чтобы так и было. Она будет следить за сестрой, беречь ее, в случае неудачи защитит от гнева отца.
Ее вывел из задумчивости голос Ренвика.
— А здесь, оказывается, расширили дорогу. Проехать будет совсем легко. И здесь прохладнее.
Мэри подняла глаза и обомлела: Ренвик отклонился в сторону от большой дороги и, не подозревая об этом, вез ее теперь по той самой тропе через еловую рощу, где она заблудилась в ночь грозы. С застывшим лицом смотрела она на деревья, снова окружавшие ее. Теперь они не качались под натиском урагана, не падали с оглушительным треском, вырванные с корнем, а стояли тихо, мирно, в ясном спокойствии. Лучи яркого солнца пробивались меж темных ветвей угрюмых елей, делая их менее угрюмыми, инкрустируя золотом колючие ветви, рисуя на прямых сухих стволах нарядный узор из мерцающего света и тени. Проезжая через этот лес теперь, в безопасности, в удобном экипаже, Мэри содрогнулась, вспоминая, как, истерзанная, беременная, пробиралась здесь ощупью во мраке, спотыкаясь, падая, как проколола руку острым суком, как ее преследовали бредовые видения и голоса — и никто не видел ее, не слышал ее зова.
Слеза задрожала на ее-реснице, но, крепко вонзив пальцы в длинный рубец на ладони, словно для того, чтобы это напоминание о ее мужестве в ту ночь придало ей силы, она не позволила слезе скатиться и обратила взгляд на долину, открывшуюся внизу, когда они выехали из леса. А вот и ферма, куда она добралась тогда. На ярко-зеленом фоне сочного луга виднелся дом, а неподалеку от него низенький сарай, приютивший ее измученное тело. Белые стены прикрыты сверху желтой соломенной крышей, из единственной трубы поднимается дым и длинной, тонкой голубой лентой тянется к небу.
Мэри с усилием отвела глаза и, пытаясь овладеть собой, сидела очень прямо, в напряженной позе, глядя вперед, а уши Тима качались и расплывались перед ее помутившимся взором. Ренвик, вероятно, инстинктивно почувствовал, что молчание Мэри вызвано каким-то внезапным приливом печали, и долго не говорил ничего. Только когда они перебрались через вершину Мэркинчского холма и перед ним внизу открылась спокойная, сверкающая гладь Лоха, он сказал тихо:
— Смотрите, какая красота и покой!
Картина действительно была чудесная. Озеро, отражая густую, ослепительную лазурь безоблачного неба, лежало холодное, неподвижное, как полоса девственного льда, и от краев его уходили вверх крутые, одетые густым лесом склоны холмов, тянувшихся до зубчатой цепи гор вдали. Тихую гладь озера разрывал лишь в одном месте ряд островков, драгоценным изумрудным ожерельем лежавших на груди Лоха, зеленых и лесистых, как и его берега, и отражавшихся в воде, как в зеркале, так отчетливо, что глаз не мог бы отличить островка от его отражения.
На ближайшем к ним берегу раскинулась деревушка, и домики ее группами белели на фоне яркой зелени и синевы воды и неба, Ренвик указал на нее кнутом.
— А вот и Мэркинч, — значит будет чай, Мэри! Надеюсь, красоты природы не лишили вас аппетита.
Ее прекрасное лицо, тихое, как гладь этого озера, просветлело при словах доктора, и она улыбнулась с слабым отблеском прежней радости. Он назвал ее «Мэри!»
Дорогой, вьющейся по склону холма, они спустились в Мэркинч, и Ренвик, с пренебрежением миновав маленький непривлекательный трактир при въезде в деревню, подъехал к крайнему коттеджу в конце улицы, окаймлявшей берег Лоха. С многозначительным взглядом в сторону Мэри он выскочил из экипажа и постучал в дверь. Коттедж своим видом не нарушал общей гармонии. Его белые стены были обрызганы ярким золотом настурций, зеленое крылечко увито, как беседка, красными розами, его садик благоухал резедой, — таким Мэри когда-то рисовала себе коттедж в Гаршейке.
И дверь открыла маленькая, сгорбленная женщина, которая всплеснула руками и радостно воскликнула:
— Доктор! Доктор! Вы ли это?! Глазам не верю!
— Ну, конечно, я, Джэнет, — сказал Ренвик ей в тон. — Я — и со мной дама. И оба мы умираем с голоду после долгой прогулки. Если вы не угостите нас чаем с лепешками собственного изготовления и вареньем, и маслом, и бог знает чем еще, мы немедленно исчезнем и никогда больше не приедем к вам.
— Ничего подобного вы не сделаете, — энергично возразила Джэнет. — Не пройдет и пяти минут, как вам подадут такой чай, какого вы во всем Мэркинче не найдете.
— А можно нам пить его в саду, Джэнет?
— Ну, разумеется, можно, доктор! Где хотите, хоть на крыше моего коттеджа.
— Спасибо, лучше уж в саду, — сказал со смехом Ренвик. — Пожалуйста, Джэнет, велите вашему парнишке присмотреть за Тимом. И крикните нам, когда все будет готово. Мы погуляем на берегу.
