— Это от одной моей старой знакомой из деревни, от старой подруги, Несси, с которой случилась небольшая неприятность.
Несси, очень довольная тем, что посвящена в тайну матери. прижала указательный палец к губам, как бы показывая этим, что ей можно доверить самые секретные и самые важные дела в мире.
— Ну, вот и хорошо. Не забудь же, что ты дала слово. Отец ничего не должен знать, — сказала миссис Броуди, вставая. Ей хотелось посидеть и обдумать положение, но время близилось к двенадцати, и нужно было готовить обед. Какая бы тревога ни обуревала ее, в доме все должно было идти своим чередом, завтрак, обед, ужин должны были появляться на столе вовремя с неукоснительной точностью. Хозяину нужно было угождать, кормить его сытно и вкусно. Миссис Броуди предстояло начистить большой горшок картошки, и за этим занятием она пыталась придумать, что ей делать.
Она знала, что от мужа помощи ждать нечего. Она на все могла решиться для Мэта, но посмотреть прямо в лицо мужу и попросить у него такую громадную сумму — сорок фунтов — было выше ее сил, к тому же она заранее знала, что отец откажется послать Мэту деньги, А сообщить ему все — значило открыть и свою вину, вызвать дикий гнев, не добившись никакой помощи. Она ясно представляла себе, как Броуди закричит: «Он в Марселе, вот как! Ну и пускай идет оттуда пешком или вплавь добирается до дому. Это будет очень полезно твоему милому сыночку».
Затем она взвесила все возможности, какие сулило ей обращение к Агнес Мойр. Не было никакого сомнения, что Агнес, которая, как и мать, ни в чем не могла отказать Мэту, готова была бы тотчас послать ему деньги, несмотря на возмутительную холодность и невнимание с его стороны за последние несколько месяцев. Но, к несчастью, так же несомненно было и то, что у Агнес не найдется сорока фунтов. Мойры были люди почтенные, но бедные, нужда могла каждую минуту постучаться к ним в дверь, и даже если бы родители захотели, они, конечно, не смогли бы сразу достать для Агнес такую большую сумму. К тому же в последнее время в обращении Агнес с будущей свекровью сквозила вполне понятная обида, явный намек на страдания оскорбленной невинности. Как же можно перед этой невинной страдалицей сознаться в том, что она, мать Мэта, украла деньги своего обожаемого сына? Непогрешимая мисс Мойр тотчас же ее осудит и, может быть, даже отвернется от нее на глазах у всего города.
Поэтому миссис Броуди решила не обращаться к Агнес, и, пока она механически готовила обед, мозг ее продолжал бешено работать, состязаясь в скорости со временем. Когда Броуди пришел домой, она подала обед, не переставая сосредоточенно думать все об одном и том же, так что с необычной для нее рассеянностью поставила перед мужем маленькую тарелку Несси.
— Ты сегодня пьяна, что ли? — заорал он на нее, посмотрев на маленькую порцию, поставленную перед ним. — Или рассчитываешь, что я сотворю такое же чудо, как Христос с хлебами и рыбой?
Поспешно переставив тарелки, мама виновато покраснела оттого, что так легко выдала свою тайную заботу. Не могла же она сказать в своз оправдание: «Я думала о том, где бы достать сорок фунтов для Мэта»!
— Она, должно быть, прикладывается к бутылке, чтобы поддержать силы, — злорадно хихикнула старая бабка. — Тем-то она, верно, и была занята сегодня все утро!
— Так вот куда уходят деньги, что я даю на хозяйство! — проворчал Броуди в тон матери. — На выпивку! Ладно, я приму свои меры!
— Наверное, оттого у нее нос всегда красный, а глаза мутные, — подхватила старуха.
Несси не сказала ничего, но слишком явно поглядывала на мать глазами верной сообщницы, и взгляды эти были так многозначительны, что она чуть не погубила все дело. Однако критический момент прошел благополучно, и после обеда, когда Броуди ушел, а старуха отправилась к себе наверх, мама вздохнула свободнее и сказала Несси:
— Ты уберешь со стола, дорогая? Мне нужно выйти за покупками. Ты сегодня хорошо помогла маме, и, если еще перемоешь посуду, я принесу тебе из города конфет на целое пенни.
Поглощенная своей тяжкой задачей, она вдруг проявила даже способности к тонкой стратегии. И хотя дождь перестал, Несси, соблазненная надеждой получить конфеты, а главное — гордая тем, что мать доверяет ей, как взрослой, охотно согласилась остаться дома и перемыть посуду.
Миссис Броуди надела шляпу и пальто, то самое пальто, в котором провожала Мэта в Глазго, и торопливо вышла. Она быстро миновала пустырь и направилась по дороге, огибавшей станцию, затем на углу Релуэй-род и Колледж-стрит остановилась перед низенькой лавчонкой, у входа в которую, над полукруглой притолокой двери, висела позорная эмблема — три медных шарика. На окне красовалась надпись грязными белыми буквами, из которых некоторые выпали, другие были разбиты, так что с трудом можно было разобрать: «Покупка золота, серебра, старых фальшивых зубов, деньги под залог», а за окном на небольшой грифельной доске красовалась более лаконичная и менее внушительная надпись мелом: «Покупаю тряпье». С тяжелым чувством стояла миссис Броуди перед этой единственной во всем достопочтенном городе Ливенфорде ссудной лавкой. Она знала, что войти сюда считалось самым постыдным делом, до которого может опуститься приличный человек. Еще страшнее было войти сюда на глазах у кого-нибудь, это влекло за собой бесчестье, позор, гражданскую смерть.
Миссис Броуди все это знала, но, сжав губы, храбро проскользнула в лавку, быстро и легко, как тень. Громкий звон дверного колокольчика возвестил об ее приходе, и, оглушенная его долгими переливами, она очутилась перед конторкой в похожей на коробочку комнатке — одном из трех отделений лавки. Очевидно, тут и внутри и снаружи число три имело какой-то каббалистический смысл. Очутившись в этом отделении, миссис Броуди почувствовала себя в безопасности, укрытой от любопытных глаз больше, чем она смела надеяться. Даже этим низким людям, видно, не чужд был инстинкт деликатности! К тому времени, когда звонок перестал дребезжать, ноздри миссис Броуди начали различать пронзительный запах кипящего жира с примесью аромата лука, распространявшийся неизвестно откуда. От этого тошнотворного запаха ей стало дурно, она закрыла глаза, а когда через мгновение открыла их, перед ней стоял низенький тучный человек, как дух, магически возникший из-за густого белого облака чада, наполнявшего внутреннее помещение. У человечка была длинная, волнистая квадратная борода, серая, как железо, кустистые брови того же цвета, а под этими бровями мигали блестящие, круглые, как у птицы, глазки; руками и плечами он делал почтительные движения, но черные глазки-бусинки неотрывно смотрели в лицо посетительнице. Это был польский еврей, переселение которого в Ливенфорд можно было объяснить разве только склонностью его нации гнаться за невзгодами. После неудачных попыток кое-как прожить ростовщичеством на неблагоприятной почве Ливенфорда он был вынужден существовать только на те гроши, что зарабатывал покупкой и продажей тряпья. Кроткий и безобидный, он не питал к людям злобы за оскорбительные клички, которыми его встречали, когда он объезжал город на своей тележке, запряженной ослом, выкрикивая: «Тряпки, кости, бутылки покупаю!» И никогда ни на что не жаловался, горько сетуя только в разговоре с теми, кто готов был его выслушивать, на отсутствие в городе синагоги.
