Почти три недели прошло со дня отсылки Мэту денег, а от него не было никаких вестей, так что можно было подумать, будто эти сорок фунтов все еще лежат неприкосновенно в сундуках Мак-Севитча. Одно воспоминание об этом смешном и ненавистном имени вызывало в ней легкую дрожь. Ей стоило большого труда наскрести деньги для первого взноса в счет долга: она экономила и урывала крохи, чтобы время от времени радостно опускать несколько накопленных монет в специально для этого предназначенную жестяную коробку, которую прятала у себя в ящике. Мучительно трудно было собирать эти деньги, и она уже предвидела, как этот долг будет угрожающе висеть над ее головой, подобно дамоклову мечу, целых два года.
Разумеется, Мэта она не винила ни в чем, и посреди тягостных дум о положении, в которое она попала, достаточно было одной только мысли о скором возвращении сына, чтобы ее черты оживились бледной улыбкой. В глубине души она была твердо убеждена, что как только Мэт вернется, он тотчас же единым словом освободит ее от этого гнетущего обязательства.
Губы миссис Броуди распустились в улыбку при мысли, что скоро сын снова будет в ее объятиях, утешит ее, сторицей вознаградит за те сверхчеловеческие усилия, которые она делала ради него. Она рисовала себе последние этапы его путешествия, видела, как он нетерпеливо проходит по палубе, поспешно высаживается на берег, едет по улицам, запруженным толпой, затем беспокойно сидит в уголке железнодорожного вагона и наконец вскакивает в кэб, который доставит его к ней, к матери!
Картина его возвращения стояла перед нею, ослепляла сладкой уверенностью в близости этого возвращения. Но когда она, рассеянно глядя в окно, увидела, что к воротам подъехал кэб, нагруженный багажом, она наморщила лоб, словно не доверяя собственным глазам.
Не может быть, чтобы это приехал Мэт, ее мальчик, ее родной сын! Но — о чудо! — это был он. Наконец-то он дома, небрежной походкой выходит из кэба, как будто он и не проехал трех тысяч миль морем и сушей, чтобы вернуться к ней. С бессвязными восклицаниями она вскочила, выбежала на улицу, спотыкаясь на ходу, и заключила его в объятия, едва дав ему выйти из кэба.
— Мэт! — захлебывалась она, изнемогая от избытка чувств. — О Мэт!
Он отступил немного назад, протестуя:
— Спокойнее, мама, спокойнее! Этак ты меня раздавишь ей-богу!
— О Мэт, дорогой мой мальчик! — шептала она. — Наконец ты опять со мной!
— Да ну, полно, мама! — воскликнул он. — Не поливай ты меня слезами, я привык к сухому климату. Ну, вот опять! Не превращай мой новый галстук в носовой платок!
Под градом его протестов мать, наконец, выпустила его из объятий, но отойти не хотела и, нежно цепляясь за его рукав как будто боясь, что снова его лишится, сказала горячо:
— Едва верится, что ты опять со мной, сынок. Какое счастье что мои усталые глаза опять видят тебя! Ведь я не переставала думать о тебе с той минуты, как ты уехал. Как я скучала!
— Ну, конечно, я опять здесь, старушка! — подтрунивал над ней Мэт. — Опять в том самом старом Ливенфорде и в том самом родительском доме, у той самой старой мамочки!
Миссис Броуди смотрела на него с молитвенным обожанием. Может быть, все и осталось таким же, как было, но он-то изменился, это был совсем не тот неопытный юноша, который уехал от нее только два года тому назад.
— Боже, Мэт, как ты похорошел! Ты стал настоящим мужчиной, мой сын!
— Это верно, — согласился он, глядя больше вокруг себя, чем на мать. — Кое-чему я научился с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз. Я скоро покажу всем в этом старом городишке, что такое настоящий шик. Боже, каким убогим здесь кажется все по сравнению с тем, к чему я привык за эти годы! — И, с повелительным видом обернувшись к кучеру, он крикнул: — Эй, ты, вноси багаж!
Миссис Броуди с гордостью увидела, что, уехав с одним небольшим сундуком, Мэт возвратился с целой грудой чемоданов и ящиков. И разве способен он был в тот памятный день, когда, трепеща, вылетел из-под ее крылышка, окликнуть кучера с таким аристократическим пренебрежением, как сейчас? Идя за ним в переднюю, она не могла не выразить своего восхищения переменой в нем.
— О, это пустяки, — возразил Мэт небрежно, — я привык там к целой свите слуг — черных, конечно, — а когда человек привыкнет командовать такой оравой, то ему уже нетрудно заставить слушаться одного старого gharry wallah. Расплатись с ним, пожалуйста, мама! У меня случайно не осталось мелочи.
Взгляд его выражал презрение к такой низменной задаче, как расплата с простым извозчиком, и в последний раз снисходительно оглядев все кругом, он вошел в дом. Мама побежала за кошельком и, расплатившись с кучером, вернулась, старательно заперев за собой входную дверь, как будто боялась, как бы у нее вдруг снова не отняли сына. Груда багажа в передней порадовала ее, сердце в ней ликовало и пело: «Он здесь! Мэт воротился навсегда!»
Она вошла в кухню, где он уже расположился в кресле, вытянув ноги и всей своей позой изображая скучающего светского молодого человека.
— Довольно утомительное путешествие! — пробормотал он, не поворачивая головы. — Я нахожу, что поезда в Англии производят слишком много шума. У человека от них отчаянно разбаливается голова.
— Отдохни, отдохни, мой мальчик, — воскликнула мама, — ты уже дома — это главное…
Она остановилась, потому что ей нужно было сказать так много, и она не знала, с чего начать. Но тотчас решила, что, раньше чем удовлетворить свое эгоистическое любопытство, ей следует подкрепить силы Мэта едой, приготовленной ее собственными любящими руками. — Умираю от нетерпения все узнать от тебя, Мэт, — сказала она, — но сначала я принесу тебе чего-нибудь поесть.
Мэт жестом отклонил это предложение.
— Нет, дорогой, ты непременно должен закусить. Кусочек холодной ветчины или чашку чечевичного супа? Помнишь, этот вкусный питательный суп, который я, бывало, готовила для тебя. Ты всегда любил его.
Мэт решительно покачал головой:
— Мне не хочется есть. Я привык теперь обедать поздно вечером, кроме того, я подзакусил в Глазго.
Мама, несколько разочарованная, все еще настаивала:
— Тебе после езды, верно, хочется пить. Выпей хоть чашечку чаю. Никто не умеет так готовить чай, как я.
— Ладно, — снизошел Мэт. — Готовь чай, раз это самое большее, что ты можешь сделать.
Она не вполне уловила смысл этого замечания и стремглав кинулась кипятить воду, потом, принеся Мэту большую чашку дымящегося чаю, села на низенькую скамеечку рядом с ним, жадными глазами следя за каждым его движением. Мэта ничуть не смущало это страстное внимание; попивая чай, он небрежно достал из кармана портсигар блестящей кожи, вынул оттуда толстую манильскую сигару, очистил ее от соломы и закурил. Все это яснее слов говорило, что он сам себе господин и вполне светский молодой человек.
В то время как мать следила за его развязными жестами и любовалась модным изяществом его костюма из светлого сукна, она с некоторым беспокойством заметила, что лицо его изменилось, выглядело старше, чем можно было ожидать. Особенно постарели глаза: они казались темнее, чем прежде, в углах век появилась сеть мелких морщинок. Черты лица заострились, кожа приобрела желтоватый оттенок и туго обтягивала челюсти. Миссис Броуди пришла к убеждению, что какое-то тяжелое испытание омрачило жизнь сына, пока он был в разлуке с нею, и когда ей показалось, что Мэт уже немного отдохнул, она сказала мягко:
