— Джину и горькой! — крикнул он тоном привычного посетителя таких мест, швыряя фунтовую бумажку на прилавок. Когда ему подали стакан, он выпил залпом и одобрительно, с авторитетным видом кивнул головой. Держа в руке поданный ему второй стакан джина, он сгреб другой рукой сдачу, сунул ее в карман, лихо заломил шляпу набекрень и осмотрелся вокруг.
Он равнодушно отметил про себя, что этот кабак — убогое место! Скудное освещение, тускло-красные стены, грязные плевательницы, пол, усыпанный опилками. Боже! Опилки на полу — после дорогого, толстого, пушистого ковра, в котором так уютно тонули его ноги там, в веселом уголке Парижа. Несмотря на его требование, в джин не примешали горькой. А впрочем, наплевать, этот кабак только начало! У него было неизменное правило, когда он предпринимал такие веселые экскурсии, первым делом опрокинуть в себя поскорее несколько стаканов джина. «Когда я хлебну капельку, я становлюсь смел, как дьявол», — говаривал он. Пока в его голове не начинали весело жужжать прялки, ему недоставало дерзости, отваги, веры в себя. Ибо, как он ни хорохорился, в душе он оставался тем же слабым, нерешительным, робким юношей, и ему необходимо было некоторое притупление чувствительности, чтобы наслаждаться с полной уверенностью в себе. Его восприимчивая натура очень быстро поддавалась возбуждающему действию алкоголя, в эти часы его смелые мечтания, его требовательные желания воплощались в действительность, и с каждым стаканом он становился все задорнее, принимал все более надменный и вызывающий вид.
— А что, в вашей дыре сегодня будет какое-нибудь развлечение? — важно осведомился он у буфетчика (это была таверна такого сорта, где в силу необходимости за стойкой держат всегда здоровенного, сильного парня). Буфетчик покачал низко остриженной головой, с любопытством поглядывая на Мэтью и спрашивая себя, кто этот франтик.
— Нет, — ответил он осторожно. — Не думаю. В четверг был концерт на механическом пианино в городской ратуше.
— Боже! — с хохотом воскликнул Мэт. — Это вы называете развлечением? Какие здесь все некультурные! Не знаете ли какого-нибудь уютного местечка, где можно потанцевать и где найдутся две-три шикарные девочки? Что-нибудь самого лучшего разбора?
— Вы не найдете ничего такого в Ливенфорде, — сказал отрывисто буфетчик, вытирая тряпкой прилавок. Потом сердито добавил: — У нас приличный город.
— Это-то я знаю! — развязно воскликнул Мэт, кинув взгляд на единственного, кроме него, посетителя, видимо, рабочего, который сидел на скамье у стены и пристально наблюдал за ним из-за пивной кружки. — Еще бы мне не знать! Это самый мертвый, самый ханжеский угол, самое безобразное пятно на всей карте Европы. Да, жаль, что вы не видели того, что я! Я бы мог рассказать вам вещи, от которых у вас встали бы волосы дыбом. Да что толку? Здешние люди не отличат бутылки Помроя от французского корсета.
Он громко захохотал, гордясь собственным остроумием, с все возраставшей веселостью глядя на недоверчивые физиономии. Потом, хотя и довольный произведенным впечатлением, вдруг решил, что здесь не дождешься никаких развлечений и приключений, и с прощальным кивком направился к дверям, еще больше сдвинув шляпу на одно ухо. Он вышел, пошатываясь, и нырнул в ночную мглу.
Он медленно побрел по Черч-стрит. Уже знакомое, блаженное оцепенение начинало ползти у него за ушами, просачиваться в мозг, окутывая его, точно ватой. Им овладело беспечное ощущение радости жизни, хотелось ярких огней, музыки, веселой компании. С раздражением поглядывал он на слепые, закрытые ставнями окна магазинов, на редких спешивших прохожих и, насмешливо передразнивая последнее замечание буфетчика, пробурчал про себя: «Да, у вас тут приличное кладбище!»
Он испытывал в эту минуту глубочайшее презрение и отвращение к Ливенфорду. Что может дать такой город человеку, видавшему виды, человеку, познавшему мир от притонов Барракпора до парижского бара «Одеон»?
Впав в мрачное настроение, он на углу Черч-стрит и Хай-стрит завернул в другой бар. Здесь лицо его сразу прояснилось, В баре было тепло, светло, стоял оживленный говор; сверкающие зеркала и граненые стаканы отбрасывали мириады слепящих огней. Батареи бутылок с пестрыми ярлыками выстроились за прилавком, а сквозь полураздвинутые портьеры он увидел в соседней комнате зеленое сукно бильярдного стола.
— Дайте мне марку «Мак-Кей», — внушительно скомандовал он. — Марку «Джон Мак-Кей», другой не пью.
Розовая толстушка с длинными болтающимися агатовыми. серьгами предупредительно подала ему все, что он просил. Он любовался ее согнутым мизинцем, пока она наливала виски из бутылки, находя это верхом утонченности, и хотя у толстушки был вид почтенной женщины, он на всякий случай игриво улыбнулся ей. Он ведь такой сердцеед, покоритель женщин, репутацию эту необходимо было поддержать во что бы то ни стало!
— А славно у вас тут! — заметил он громогласно. — Напоминает мне бар Спинозы в Калькутте. Правда, ваш поменьше, но почти такой же уютный.
Разговор вокруг затих, и Мэтью, удовлетворенно констатируя, что на него обратили внимание, с видом знатока благодушно отхлебнул виски и продолжал:
— Но хорошего виски за границей не получишь, вот в чем беда! Приходится следить, чтобы не подали какой-нибудь дряни, слишком много они примешивают к нему медного купороса. Вот как, например, к джину в Порт-Саиде. Нет ничего лучше настоящего «Джон Мак-Кей!»
К его удовольствию, вокруг него начали собираться слушатели, какой-то матрос-англичанин, фамильярно подтолкнул его локтем и спросил хрипло:
— Так и ты тоже побывал там, красавчик?
— Только что оттуда, — сообщил Мэт любезно, осушая стакан. — Прибыл морем из Индии.
— И я тоже, — подхватил матрос, глядя на Мэта о застывшей важностью.
Они торжественно пожали друг другу руки, как будто то, что оба они вернулись из Индии, делало их навеки братьями.
— Чертовская жара там, не правда ли, красавчик? От нее у меня делается жажда, которая не проходит и на родине.
— Так промочи глотку! Я угощаю.
— Не-ет! Я!
Они дружелюбно спорили, пока, наконец, не решили вопрос жребием, подбросив монету.
— Прелестная леди! — крикнул Мэт, бросая убийственный взгляд на толстую служанку. Он выиграл, и матросу пришлось заказать виски для всей честной компании.
— У дам успех, как всегда, — хихикнул Мэт.
Он был доволен, что выиграл, а матрос в избытке пьяного великодушия доволен, что проиграл. Чокаясь, они обменивались рассказами о виденных ими чудесах, а публика слушала, разинув рты, как они рассуждали о москитах, муссонах, барах, восточных базарах, судовых бисквитах, пагодах, священных и не священных коровах и о формах и интимных анатомических особенностях армянок. Анекдоты лились таким же щедрым потоком, как и виски, до тех пор, пока у матроса, который в питье значительно опередил Мэта, не начал заплетаться язык и появилась пьяная слезливость. Тут Мэт, считавший это еще только началом своих ночных развлечений и полный преувеличенного чувства собственного достоинства, стал искать предлога отделаться от собутыльника.
