Губы ее, сухие и чуть горькие после сигареты, привычно раскрылись. Я ощутил волокно табака на ее языке. Она учащенно задышала.
На мгновение лицо Джин всплыло передо мной, потом луна зашла за тучку и стало темно под вязами, где теперь царило лишь разочарование и отчаяние.
6
Весь август стояла удушливая жара. Хотя поливочная машина каждое утро объезжала аллеи, в воздухе стояли тучи пыли и листья безжизненно повисли на деревьях. Солнце, проникая сквозь оконные стекла, на которых тихо жужжала муха, заливало мягким светом сумрачные галереи, придавая им какое-то грустное очарование.
В последний вечер этого знойного месяца было так душно, что я оставил дверь лаборатории приоткрытой. Я сидел перед колориметром Дюбоска, засучив рукава и обливаясь потом, стекавшим за ворот расстегнутой рубашки, как вдруг услышал позади себя шаги.
— Добрый вечер, Шеннон. — К моему удивлению, это был голос Мейтленд. — Не беспокойтесь, пожалуйста, я ненадолго вас отвлеку.
Прежде она никогда не заходила ко мне в лабораторию. Судя по рабочему мешочку с шерстью, который она держала под мышкой, она возвращалась к себе после одного из долгих собеседований с мисс Индр; во время таких встреч они вязали и по секрету обменивались мнениями о насущных проблемах, волновавших больницу. Сейчас она взяла стул и подсела ко мне.
— Как идут дела?
Я положил перо и протер усталые, налившиеся кровью глаза. Верхнее левое веко задергалось.
— Через несколько часов работа будет кончена, — кратко пояснил я.
— Очень рада. Я догадывалась, что вы подходите к финишу.
Она не обиделась на меня за то, что я так немногословен. Нельзя сказать, чтобы я питал неприязнь к Мейтленд, но сейчас ее присутствие раздражало меня. Внимательно поглядев на нее, я заметил, что ее некрасивое лицо серьезно; она в упор смотрела на меня сквозь фиолетовые стекла очков и явно собиралась с духом, прежде чем начать разговор.
— Я не люблю вмешиваться в чужие дела, Шеннон… Несмотря на внешнюю браваду, я существо довольно слабое и жалкое. Не знаю, могу ли я дать вам один совет.
Я в изумлении уставился на нее. А она несколько официальным тоном, лишь усилившим мое раздражение, продолжала:
— Страшно важно найти свое место в жизни, Шеннон. Возьмите, к примеру, меня — хотя, возможно, это и не очень интересно. Я, как вам известно, ирландка, но фактически мы — англичане, ибо семья моя обосновалась в Уэксфорде на землях, пожалованных нам Кромвелем. Свыше трехсот лет мы, Мейтленды, жили там в полном уединении, всем чужие, отгороженные от народа барьером, воздвигнутым на крови и слезах; в этом поместье выросло пять поколений — за это время наши владения дважды сжигали дотла, и мы постепенно хирели, гибли, медленно, но неуклонно, точно под действием морского тумана, разъедающего душу.
Наступила пауза. Я холодно смотрел на нее.
— Вы, видимо, избегли этой злополучной участи.
— Да, Шеннон, я избегла. Но только потому, что удрала оттуда.
Она посмотрела на меня таким долгим, многозначительным взглядом, что я нетерпеливо заерзал на месте.
— Откровенно говоря, я не понимаю, к чему вы клоните.
— А вы не помните, как Фрейд определяет психоз? Бегство от жизни в царство болезни.
— Но какое это имеет ко мне отношение?
— Вы не догадываетесь?
— Нет, не могу догадаться. — Я вдруг перестал владеть собой и заговорил резким, повышенным тоном: — На что вы намекаете?
Она сняла очки и медленно протерла стекла. Затем, забывшись, уронила их к себе на колени и посмотрела на меня своими близорукими лишенными бровей глазами.
— Шеннон… вы должны уехать из «Истершоуза».
Вот уж этого я никак не ожидал.
— Что? Уехать?
— Да, — подтвердила она. — Как только закончите свою работу.
Я почувствовал, что густо краснею. И уставился на нее злым, недоверчивым взглядом.
— Какая милая шутка. А я-то на минуту подумал, что вы говорите серьезно.
— Совершенно серьезно… Это и есть мой совет.
— В таком случае надо было сначала спросить, нужен ли он мне. Представьте себе, мне здесь нравится не меньше, чем вам. И у меня здесь тоже есть друзья.
— Сестра Стенуэй? — она едва заметно скривила губы. — У нее и до вас были поклонники. Надзиратель Броган, например… и ваш предшественник…
— Это вас не касается. В широком мире мне пришлось хлебнуть немало горя. И я не намерен отказываться от хорошей работы и первоклассной лаборатории только потому, что вам в голову пришла какая-то дикая мысль.
Такой отпор заставил ее умолкнуть.
Она посидела еще несколько минут, затем поднялась.
— Хорошо, Шеннон. Давайте забудем об этом. Доброй ночи.
Она улыбнулась и быстро вышла из комнаты.
Я со злостью повернулся к столу. В глубине души я смутно сознавал, что, желая поскорее закончить работу, на этом последнем этапе изрядно истощил свои силы. Я похудел, и щеки у меня запали: когда я смотрел на себя в зеркало, мне казалось, что передо мной незнакомый человек. Спал я всего три-четыре часа в сутки. А теперь и вообще не мог спать. Полная бессонница. Чтобы нервы за время этих долгих ночных бдений вконец не расстроились, я так много курил, что у меня саднило язык и горло. Но от этого постоянного напряжения у меня появились всякие странные привычки и причуды — возникли настоящие фетиши. Оторвавшись от работы, я по три раза возвращался к рабочему столу, чтобы удостовериться, что я действительно закрыл кран бюретки. У меня появилась привычка прикрывать левый глаз во время чтения и записывать цифры в обратном порядке. Каждый день, прежде чем приступить к работе, я пересчитывал шашечки кафеля на стене над термостатом. В моем лексиконе появилось слово «абракадабра», которое я мысленно произносил как некое заклинание, когда мне надо было подхлестнуть себя; оно же служило победоносным кличем, который я потихоньку издавал, завершив очередной этап работы. И все-таки я, как автомат, продвигался к цели, производя опыты и титруя, идя все дальше и дальше… Остановиться я уже не мог. Слишком далеко я зашел, чтобы отступить, теперь вопрос стоял так: все или ничего… да, все или ничего.
В восемь часов я поставил вакцину фильтроваться и, поскольку этот процесс занимает около часа, встал, выключил свет и вышел из лаборатории, решив отдохнуть немного у себя в комнате.
Подходя к главному зданию, я услышал звуки настраиваемых инструментов, долетавшие из зала: в конце каждого месяца Полфри устраивал там что-то вроде бала или концерта, якобы для развлечения больных, но главным образом для того, чтобы маленький маэстро имел возможность спеть, положив руку на сердце, «Даже самое храброе сердце способно заплакать…» Гуно.
