Дрожь проняла Спротта, когда мысли его обратились к этой досадной истории. Ерунда и бессмыслица. Ну что можно усмотреть угрожающего в снах? Но в одном они почему-то сходятся. Все касаются его, и в каждом из них чудится нежданная, ни с чем несообразная беда: он выступал на суде — и позабыл заготовленное резюме; поднялся для обращения к суду — и скомкал свою речь: судья в весьма саркастическом тоне его одернул; а когда он выходил из зала — и это всего настойчивее преследовало его, — публика вскочила с мест, насмехаясь и на все лады понося его. Последний сон так расстроил его дорогую женушку, что она рассказала ему о своих вечных кошмарах.
Лицо Спротта было того же свинцово-серого цвета, что и небо над его головой, когда он, одинокий и хмурый, повернул на Леонард-сквер. Сколько бы он ни притворялся, что презирает новейшую психологию, сейчас ему приходилось признать, что подсознательная тревога, терзающая его ненаглядную Кэтрин, — запоздалое эхо давнего дела Мэфри. Гнев вспыхнул в его груди, когда он отдал себе отчет в том, как велико смятение, порожденное злобным кусачим гнусом, прилетевшим из топей прошлого.
Он солгал, сказав начальнику полиции, что просмотрел все документы, касающиеся пресловутого дела. В этом не было нужды: его и вообще-то безошибочная память в данном случае хранила каждую мельчайшую подробность. Да и как бы он мог забыть, даже через пятнадцать лет, о том, что было первым шагом к его нынешнему высокому положению.
Он как сейчас видел перед собою лицо Мэфри, сидевшего на скамье подсудимых, красивое лицо «даго», из тех лиц, которые на свою беду и погибель неизменно любят женщины. О да, он, не стесняясь, постарался обыграть это обстоятельство и многие другие тоже, например, слабость характера, отличавшую подсудимого и заставившую его так смешаться на суде. Что ж тут непозволительного? Разве он не обязан был сделать свою речь максимально впечатляющей, сгладить, где можно, ее недостаточную глубину, подчеркнуть ее силу, короче говоря, выиграть дело?
Тем временем сэр Мэтью дошел до Леонард-сквер — площади с небольшим садиком посередине, где стояли когда-то белые, а теперь сплошь обсиженные голубями статуи именитых горожан былых времен, — и постарался стряхнуть с себя дурное настроение. Оставив в величественном вестибюле клуба пальто и шляпу, он отыскал уголок поукромнее в нижнем зале и заказал чай.
«Шервуд» был клубом с ограниченным доступом, он вербовал своих членов из старейших семейств графства и аристократии Средней Англии. Спротта здесь недолюбливали; он был трижды забаллотирован, прежде чем попал в члены клуба, но все-таки добился своего, и это доставило недюжинное удовлетворение его тщеславию. С тех пор как он понял, что люди завидуют его успеху, у него возникла потребность похваляться своей непопулярностью, гордиться способностью сломить любое сопротивление. Нередко, стоя перед трюмо в мантии, покуда его секретарь Бэрр, человек средних лет с лицом табачно-серого цвета, подобострастно подавал ему парик, он самодовольно улыбался собственным мыслям и замечал:
— Послушайте-ка, в Уортли ведь нет человека, которого ненавидели бы так, как меня.
Однако в этот вечер он в значительной мере утратил свою самоуверенность и всей душой желал, чтобы кто-нибудь из немногочисленных присутствующих подошел к нему, с ним заговорил. Но увы, только несколько сдержанных кивков отметили его появление в зале. В противоположном углу четыре человека играли в бридж, среди них — его коллега, немного ему знакомый, Найгел Грэхем, королевский прокурор. Раз или два они взглянули в его сторону, и в нем немедленно шевельнулось подозрение, что они говорят о деле Мэфри. Нет, нет, так больше продолжаться не может, надо взять себя в руки. Но почему, собственно, Грэхем не узнает его? Он не спеша принялся за чай, время от времени поглядывая на коллегу.
Грэхем, по его мнению, был человек не без странностей, способный на самые неожиданные и нелепые поступки. Сын приходского священника, он еще мальчишкой был принят стипендиатом в Винчестер. Из этой прославленной школы, наложившей свой неповторимый отпечаток на манеры и знания, им усвоенные, Грэхем перешел в Оксфорд. Через год после того, как он получил право адвокатской практики, скончался его отец, оставив ему скромный годовой доход в двести фунтов. Сразу после похорон он уехал за границу и в течение пяти лет вел там кочевую жизнь. Часть этого времени он был домашним учителем у мальчика-австрийца, больного туберкулезом и потому вынужденного жить в Тирольских горах. Затем он странствовал по Европе, большей частью пешком, с вещевым мешком за плечами, живя зимою среди гор Юры, а летом в Доломитах, Он любил бродить по горам и однажды умудрился за один день покрыть расстояние в пятьдесят две мили от Мерана до Инсбрука.
Естественно, что эта внешне бесцельная жизнь внушала опасения его друзьям, но уже через год Грэхем вернулся в Уортли, по-видимому, здоровый духом и телом, и с полнейшей невозмутимостью, словно никогда и не уезжал, приступил к выполнению своих профессиональных обязанностей. Мало-помалу он сколотил себе практику, если и не очень обширную, то, во всяком случае, незаурядную. Поговаривали, что он обязан ей своими манерами и наружностью. Высокий, стройный, с темными, огненными глазами на правильном и бледном лице, он был неизменно благовоспитан и сдержан. Но под этой корректной внешностью жила горячая и неподкупная целеустремленность, на ней зиждился его внутренний мир, и она же снискала ему доброе имя. Фанатически честный, он был окружен плотной атмосферой неприступности, которая всегда сбивала с толку и тревожила сэра Мэтью.
Ему отлично помнилось, например, как однажды, во время званого обеда у него на Гров-Квэдрант, он, зная, что Грэхем любит искусство, но прежде всего желая похвалиться, увел его от остальных гостей — показать своего Констебла. Грэхем держался весьма учтиво, но хозяин чувствовал себя оскорбленным равнодушием этого чудака к его сокровищам, точно это были подделки. Наконец он не выдержал и воскликнул:
— Ну что, старина, как настоящий знаток, вы, наверно, завидуете мне?!
— Нет, почему же… Я ведь могу видеть такие же картины, стоит мне пройти через парк в Городскую галерею.
— Но, черт возьми, это совсем… — разозлился Спротт. — В галерее это же не ваши картины.
— Разве? — Грэхем еще шире улыбнулся, повергнув сэра Мэтью в необъяснимое беспокойство. — Разве величайшие шедевры живописи не принадлежат нам всем?
Кровь бросилась в лицо Спротта при воспоминании об этом оскорбительном ответе. Меж тем игроки закончили партию в бридж, и что-то на беду толкнуло Спротта окликнуть Грэхема.
Тот слегка заколебался, но все же подошел к столику Спротта.
— Выпейте со мной чашку чаю, — с притворным радушием предложил Спротт. — Я здесь один.
— Я уже пил чай, — вежливо улыбаясь, отвечал Грэхем.
— Тогда посидите минутку просто так. Мы с вами редко видимся.
Все с тою же учтивой, но неодобрительной улыбкой Грэхем присел на ручку пустующего кресла с другой стороны стола.
— Вот и отлично, — сказал сэр Мэтью, с показным аппетитом отправляя в рот ломтик поджаренного хлеба. — Я ведь, да будет вам известно, не кусаюсь. Вопреки тому, что обо мне говорят здесь, в клубе.
