Он покраснел от возмущения.
— Даже сравнивать нельзя. У меня совсем другие обстоятельства.
— Действительно, — согласилась она потухшим голосом, — старый профессор отправился всего лишь в цирк. А вы уезжаете… — Она отвернулась, прикрыв лицо рукой. — Да, я чувствую всем сердцем… вы уезжаете… — И опять она не смогла договорить, едва слышно пролепетав: — Туда, где вас ждет гораздо худшая судьба.
Он собрался дать ей резкую отповедь, но из уважения к ее страданию сдержался. Она всегда умела скрывать свои чувства, никогда не прибегала к слезам, но сейчас она была явно расстроена. Выпрямившись на стуле, он уставился вдаль на снежные вершины. Оба умолкли надолго. Наконец, по-прежнему не поворачивая головы, она поднялась.
— Мой друг, сегодня я больше ничего не могу для вас сделать. Приду завтра.
— Очень жаль, — проворчал он, раздосадованный ее неожиданным уходом. — Неужели вам обязательно идти?
— Да, до завтра. Если я хочу увидеться с мадам Шуц и нашими друзьями, то для начала я должна привести себя в порядок.
Он больше не возражал, проводил ее до машины, подождал, пока «дофин» не перестал тарахтеть. После этого он закрыл ворота и захромал обратно в дом. Перечитал заново газетную вырезку, слово за словом, потом решительно порвал ее в клочки.
Целый день он продолжал работать, но все время поглядывал на часы. В пять он должен был позвонить Кэти в Маркинч, в дом священника, где она остановилась: об этом они договорились еще до ее отъезда. После переживаний и проблем последних двух дней ему не терпелось услышать ее голос.
Наскоро проглотив чашку чая, он подошел к телефону, набрал междугороднюю и назвал номер Фодерингеев. Линии были свободны, через десять минут его соединили. Он очень обрадовался, услышав, что трубку сняла Кэти: хотя, конечно, она сидела у телефона и ждала, когда он позвонит.
— Кэти, это ты! Как ты, дорогая?
— Я в порядке, Дэвид. И ужасно занята. Какая удача, что ты меня застал. Еще минута — и я уехала бы в Эдинбург.
Слегка обескураженный, он поинтересовался:
— Чем занимаешься?
— Да всем… Готовлюсь к отъезду… Как и ты, полагаю.
— Да, у меня тоже много дел. Время поджимает.
— Вот именно. Я так счастлива и взволнованна. Как только выдастся свободная минутка, я тут же вышлю тебе инструкции, где мы встретимся в Лондоне.
— Вообще-то я ждал от тебя письма, дорогая.
— Неужели, Дэвид? Я думала, раз мы так скоро будем вместе… И меня очень волнует дядя Уилли. С тех пор как мы сюда приехали, у него постоянно высокая температура, а ведь ему сегодня вечером выступать перед людьми.
— Мне жаль, — небрежно бросил он, думая о своих бедах. — Передай ему мои наилучшие пожелания.
— Обязательно, Дэвид. И я напишу тебе сегодня же, как бы поздно мы ни вернулись из Эдинбурга.
— Я не хочу тебя принуждать писать мне, Кэти.
— Но, Дэвид, дорогой… — Голос ее осекся. — Ты что, сердишься?
— Нет, дорогая. Хотя скажу, что мне довольно одиноко. Я слишком рьяно взялся за дело и повредил спину. И все это время я жаждал получить от тебя какую-то весточку, хоть одно слово, что ты по мне скучаешь.
— Ну конечно скучаю, дорогой… — Она поперхнулась и потому говорила невнятно. — Очень занята, а тут еще болезнь дяди Уилли… Я не думала, что…
— Все в порядке, дорогая, — сказал он, успокоенный ее смятением. — Но если Уилли так болен, сможет ли он уехать двадцать первого?
— Сможет, Дэвид, — уверенно ответила она. — Даже если его придется внести в самолет на носилках.
Много толку от него будет в таком состоянии, язвительно подумал он и тут же об этом пожалел, ибо симпатизировал Уилли.
— Полагаю, ты уже знаешь, что в Касаи началась война.
— Да, возможно, это серьезно. Хотя, с другой стороны, мы ведь этого ждали, так что ничего удивительного. Ты знаешь, дорогой, мне действительно пора. Кажется, пришел автобус. Дядя Уилли зовет меня со двора.
— Погоди, Кэти…
— Если я сейчас не выйду, дорогой, автобус уйдет и дядя Уилли опоздает на лекцию. Пока, дорогой Дэвид. Скоро мы будем вместе.
Она ушла, вернее, ее заставили уйти, а у него осталось разочарование и неприятное чувство, будто им пренебрегли. Никакого удовольствия от разговора — один сплошной Уилли и так мало о нем самом. Нет-нет, он не должен так думать — он быстро прогнал недостойную ревность. Кэти любила его, просто бедное дитя подстегивали и торопили, к тому же телефонные разговоры никогда не приносят удовлетворения. Он нашел для нее оправдание, но легкое ощущение пренебрежения, вопреки всякой логике, не покидало его весь вечер.
Ложась спать, все еще расстроенный, он решил принять снотворное, хотя не делал этого несколько недель. Пятнадцать сантиграммов сонерила запил горячим молоком и погрузился в глубокий сон, который должен был продлиться по крайней мере шесть часов. К сожалению, покой был потревожен, фактически уничтожен страшным и в то же время нелепым сном.
Он лежал на походной кровати в неизвестном месте под высокой черной скалой. Воздух, наполненный гулом насекомых, был невыносимо жаркий — настоящая влажная духота тропической ночи. Повсюду тьма, в которой тем не менее он сумел разглядеть в нескольких шагах от себя высокую мужскую фигуру. Мужчина, смотрящий вперед, был одет в рубашку цвета хаки, брюки и короткие резиновые сапоги. Хотя лицо оставалось невидимым, он знал, что этот мужчина — Уилли. Он попытался позвать его, и хотя губы шевелились, но звук не шел. Внезапно, к своему ужасу, он увидел трех огромных зверюг, которые быстро к нему приближались. Это были львы, по крайней мере они напоминали львов по размеру и очертанию, но к их виду прибавилось нечто необычное, придававшее им свирепость, от которой он оцепенел. За спинами львов выстроились в линию воины абату, вооруженные копьями. Он попытался подняться, но безуспешно. Он хотел убежать, сделать хоть что-нибудь, чтобы скрыться от двойной угрозы. От бесполезных усилий пот катил градом. В следующую минуту, когда он уже считал себя обреченным, мужчина, который был Уилли, расхохотался и, подняв несколько камешков, небрежно швырнул их во львов, словно мальчишка, бросающий щебень в бродячую кошку. Звери тотчас остановились, потоптались и снова рванули вперед с ужасающей скоростью.
— Всевышний наш пастырь, — сказал Уилли. — Коллекцию серебра увезут позже.
И тут же атака прекратилась. Львы передумали, уселись с просящим видом на задние лапы, а черные воины начали отстукивать ритм и хлопать в ладоши. Потом так же нестройно, как церковный хор Маркинча, они громко затянули гимн «Вперед, воины Христовы».
Нелепая гротесковая сцена принесла неожиданное облегчение. Мори попытался рассмеяться, завыть от смеха и в конце концов издал крик, от которого проснулся.
Опустошенный и в то же время обрадованный видом собственной спальни, он долго лежал, мрачно размышляя над причинами этой абсурдной и болезненной фантазии. Больше всего он терзался из-за своего поведения. Неужели он действительно настолько слаб? Нет, он никак не мог с этим согласиться. Стиснув зубы, он стряхнул с себя остатки сна. Очевидно, решил он, это был подсознательный конфликт между его восхищением жизнью Уилли, полной героизма и самопожертвования, и собственным прошлым равнодушием к религии. С этим он поднялся. Светящийся циферблат «Губелин»
[72]
показывал три часа. Мори стащил с себя промокшую пижаму, растерся полотенцем, надел свежее белье и вернулся в кровать. Проворочавшись больше часа, он наконец забылся сном.
