В гостиной горело несколько ламп под новыми абажурами; разливая лужицы мягкого света на ковре, они оставляли потолок в таинственном полумраке.
— Как красиво! — воскликнула Гетти и, встав, подошла к абажуру и принялась перебирать пальцами бахрому. Потом весело обернулась:
— Отчего вы не курите? — (Она подумала, что, занявшись сигарой, Баррас будет не так опасен.)
— Не хочется, — ответил он неуклюже, не отрывая глаз от её лица.
Гетти беспечно рассмеялась, как будто услышав шутку, и сказала:
— Ну, а я выкурю вторую папиросу.
Когда он зажёг ей папиросу, она отошла к граммофону и поставила пластинку с песенкой Вайолет Лоррен: «Если бы ты была единственная девушка на свете».
— Завтра я иду к Дилли пить чай с Диком Парвисом и его сестрой, — сказала она вдруг ни с того ни с сего.
Баррас переменился в лице. Он уже дошёл до того, что ревновал Гетти; он не выносил этого молодца Парвиса. Офицер воздушного флота, Дик Парвис, этот прежде довольно незаметный друг детства Гетти, в данный момент был героем. Во время последнего воздушного налёта германцев на Северо-восточное графство он вылетел один против вражеского цеппелина и бросил в полной темноте бомбу, от которой загорелся дирижабль. Весь Тайнкасл был без ума от Дика Парвиса; говорили, что он получит крест Виктории. Пока же, стоило ему появиться в ресторане, как его встречали бурными овациями.
Все это Баррас вспомнил и, сильно нахмурясь, сказал:
— Ты, кажется, здорово бегаешь за этим Диком Парвисом.
— Ах, нет, — запротестовала Гетти. — Вы знаете, что это не так. Просто на него сейчас такой спрос! Вы понимаете, что я хочу сказать? Все смотрят на наш столик и завидуют. Это очень весело!
Баррас нетерпеливо зашевелился, мысленно представив себе этого аляповато-красивого юношу с детскими голубыми глазами, льняными волосами, расчёсанными на прямой пробор и гладко прилизанными, с самодовольной усмешкой, скользившей по его губам в то время, как он курил папиросу и беспрестанно поглядывал вокруг, ища поклонения.
Баррас с трудом подавил раздражение. Он снова сел на кушетку, красный, тяжело дыша. И через минуту, сказал:
— А я хочу, чтобы ты села возле меня!
— Мне хочется походить по комнате, — возразила она весело. — Я довольно насиделась в театре.
— А я хочу, чтобы ты села возле меня!
Пауза. Гетти поняла, что отказаться значило серьёзно обидеть его, и неохотно подошла и села, отодвинувшись на самый край кушетки.
— Вы сегодня все меня дразните, — сказала она.
— Разве?
Она кивнула с лукавой миной, — по крайней мере попыталась снова быть лукавой, но это ей не очень удалось. Слишком ощутимо было его присутствие рядом, его налитое кровью лицо, массивные плечи, даже мясистые складки жилета.
— Нравится тебе браслет, который я тебе подарил? — спросил он наконец, дотрагиваясь до тонкой платиновой полоски на её руке.
— О да, — сказала Гетти поспешно. — Вы меня балуете, право.
— Я достаточно богат, — возразил он. — Я имею возможность подарить тебе кучу всяких вещей. — Он был ужасно неловок и неопытен: страсть душила его, лишала самообладания.
— Вы всегда добры ко мне, — ответила Гетти, опуская глаза.
Баррас потянулся, чтобы взять её за руку, но в этот миг граммофон замолк, и Гетти, чувствуя, что спасена, вскочила и отошла к нему.
— Я переверну пластинку, — заметила она и стала заводить граммофон.
Он тяжёлым взглядом исподлобья следил за девушкой все с той же застывшей масляной усмешкой. Он дышал тяжелее, чем всегда, нижняя его губа выпятилась.
— Это красивая вещица, — продолжала Гетти. — Она страшно модная и легко запоминается.
Решив не возвращаться на кушетку, она прищёлкивала пальцами в такт и двигалась по комнате, точно танцуя под музыку. Но когда она скользила мимо кушетки, Баррас внезапно нагнулся, схватил её за тонкую руку у кисти и притянул к себе на колени.
Это произошло так неожиданно, что оба были охвачены удивлением. Гетти не знала, закричать ей или нет. Она не сопротивлялась, она только уставилась на Барраса широко открытыми глазами.
И в ту минуту, когда они сидели в такой позе, неожиданно отворилась дверь за их спиной, и в комнату вошла тётя Кэрри. Услышав необычный шум в такой поздний час, она сошла вниз, но при виде пары на кушетке остановилась в дверях, словно окаменев. Глаза её расширились от ужаса. Лицо совсем посерело. Это была самая жуткая минута в её жизни. Она почувствовала, что близка к обмороку, но величайшим усилием воли овладела собой и, повернувшись, почти выскочила из гостиной.
Затем, спасаясь бегством, как чей-то гонимый дух, пошла, спотыкаясь, наверх.
Ни Баррас, ни Гетти не заметили её появления. Баррас был слеп и глух ко всему, кроме Гетти, её близости, запаха её духов, ощущения тонких бёдер, прижатых к его коленям.
— Гетти, — сказал он хрипло, — ты знаешь, что я тебя люблю.
Его слова вывели Гетти из того странного столбняка, в котором она находилась.
— Не надо, — сказала она. — Пожалуйста, не держите меня так.
Он ослабил объятье и положил руку на её колено.
— Нет, нет! — вскрикнула она, энергично сопротивляясь. — Не смейте! Я не люблю этого.
— Но, Гетти… — задыхался он.
— Нет, нет, — перебила она. — Я не из таких, совсем не из таких.
Он вдруг сразу стал ей ненавистен тем, что поставил её в такое положение, что все испортил, перейдя от покровительства и подарков к этому отвратительному порыву. Ей противно было его массивное, красное лицо, морщины под глазами, мясистый нос. Внезапно ей, по контрасту, представилось гладко выбритое молодое лицо Парвиса, и она вскрикнула:
— Пустите меня, слышите? Пустите, или я закричу на весь дом.
Вместо ответа он прижал её к себе и зарылся ртом в её шею. Гетти не закричала, но вывернулась как кошка и ударила его по щеке. Затем вскочила, поправляя платье и волосы, и прошипела:
— Вы противный дрянной старик. Вы хуже своего жалкого сына. Я вас ненавижу. Вы разве не знаете, что я честная девушка? Честная девушка, слышите? Стыдитесь! Никогда в жизни я на вас и не взгляну больше!
Он встал в волнении, пытаясь что-то сказать, но раньше чем он успел открыть рот, Гетти метнулась вон из комнаты, и он остался один. Некоторое время он стоял с протянутой рукой, как будто пытаясь ещё удержать её. Сердце молотом стучало в груди, мозг горел, в ушах шумело. Его раздавило сознание своего унижения, своей старости, о которую разбилась попытка овладеть Гетти. Он всё стоял, шатаясь, в пустой, мягко освещённой комнате, почти обессиленный приступом головокружения. Одну секунду он думал, что у него удар. Затем поднял руку к голове, которая, казалось, разрывалась на части, и рухнул на кушетку.
