Не хотелось Дэвиду урезывать Дженни в расходах на обстановку их нового дома: она была так весела и неутомима, так полна решимости достать «настоящие вещи». Она готова была обегать десять магазинов раньше, чем признать себя побеждённой. Как же устоять перед таким энтузиазмом, как решиться охладить такой хозяйственный пыл? Но в конце концов он был всё же вынужден остановить Дженни, и они пришли к некоторому компромиссу. В доме обставили купленной в кредит мебелью три комнаты: кухню, гостиную, спальню, — последнюю прекрасным гарнитуром орехового дерева, гордостью Дженни. Убранство дополняли разные ситцы, кисейные занавески и целый ассортимент кружевных салфеточек.
Дэвид был счастлив, очень счастлив в домике за дюнами, последние полгода были несомненно счастливейшим временем его жизни. А им предшествовал медовый месяц. Никогда не забыть ему первую неделю… семь блаженных дней в Каллеркотсе. Сперва он не считал возможным и думать о каком-то свадебном путешествии. Но Дженни, упрямая во всех тех случаях, когда дело шло о романтических традициях, с ожесточением настаивала на нём. Неожиданно для Дэвида у неё оказался целый капитал — пятнадцать фунтов, скоплённых за шесть лет в сберегательной кассе у Слэттери, — и она, взяв эти деньги оттуда, решительно вручила их Дэвиду. Кроме того, несмотря на все его протесты, она уговорила его купить себе из этих денег новый костюм на смену потрёпанному серому, который он носил. Она сумела сделать так, что Дэвид не нашёл в её предложении ничего унизительного для себя. В мелочности Дженни нельзя было упрекнуть: когда дело касалось денег, она не задумывалась ни на минуту. И Дэвид купил себе новый костюм.
Медовый месяц они прожили на деньги Дженни. Никогда в жизни он этого не забудет!
Свадьба прошла неудачно (впрочем, Дэвид ожидал ещё худшего): расхолаживающая церемония венчания в церкви на Пламмер-стрит, во время которого Дженни держала себя с ненатуральной чопорностью, потом претенциозный завтрак на Скоттсвуд-род, ледяная официальность между двумя враждующими сторонами — Сэнли и Фенвиками. Но неделя в Каллеркотсе заслонила собой все эти воспоминания. Дженни была удивительно нежна к мужу, проявляла пылкость, совсем неожиданную, но тем не менее восхитительную. Дэвид ожидал встретить девичью робость; глубина её страсти поразила его… Она его любит… любит по-настоящему.
Он, конечно, обнаружил, что с ней ещё до свадьбы случилось несчастье. От очевидности неумолимого физиологического факта уйти было нельзя. Рыдая в его объятиях в ту первую, горькую и сладостную ночь, она поведала ему все, несмотря на то, что Дэвид не хотел ничего слушать и в тоске молил её перестать. Она непременно хотела все объяснить и, плача, рассказала, что это случилось, когда она была ещё совсем, да, совсем девочкой. Один преуспевающий коммивояжёр шляпного отдела, грубое животное, настоящий человек-зверь, изнасиловал её. Он был пьян, кроме того, ему было сорок лет, а ей шестнадцать. Лысый, — она помнит это, — с родинкой на подбородке… звали его Гаррис, — да, Гаррис. Она честно боролась с ним, сопротивлялась, но это не помогло. Она была в таком, ужасе, что побоялась рассказать матери. Это случилось только один единственный раз и никогда в жизни, никогда больше никто… не касался её.
Слёзы стояли в глазах Дэвида, обнимавшего её; в его любовь влилось теперь и сострадание к Дженни, его страсть пышно взошла на дрожжах возвышенного чувства жалости. Бедняжка Дженни, бедная, любимая девочка!
По окончании медового месяца они уехали прямо в Слискэйль, и Дэвид сразу же начал работать в Новой школе на Бетель-стрит. Здесь, увы, счастью наступил конец.
В школе он чувствовал себя плохо. Он и раньше знал, что быть педагогом — не его призвание, для этого он слишком несдержан, слишком нетерпелив. Он мечтал переделать мир. И, превратившись в наставника нормального класса III А, переполненного мальчиками и девочками не старше девяти лет, неряшливыми, вялыми, перемазанными в чернилах, сознавал всю иронию такого начала. Его приводила в неистовство эта трещавшая по всем швам система преподавания, регулируемая звонками, свистками и палкой, он ненавидел «Торжественный марш», который барабанила на рояле мисс Миммс, учительница в соседнем классе III В, и её кислое: «Итак, дети!..», чуть не пятьдесят раз в день доносившееся из-за тонкой перегородки. Как и в то время, когда он был репетитором младших школьников, он жаждал изменить всю учебную программу, выбросить те идиотские, никому не нужные вещи, которым придавали такое значение приезжавшие в школу инспектора, не мучить детей битвой при Гастингсе, широтой Капштадта, зубрёжкой наизусть названий городов и дат, заменить скучную хрестоматию сказками Ганса Андерсена, расшевелить детей, разжечь едва теплившийся в них интерес к учению, дать работу не столько их памяти, сколько уму. Но, конечно, все его попытки, все предложения встречали самый холодный приём. Не было такого часа, когда он не ощущал бы, что он чужд всему окружающему. То же самое было и в учительской: он чувствовал себя здесь чужаком, коллеги относились к нему холодно, старая дева Миммс просто замораживала его. Он не мог не видеть и того, что Стротер, директор школы, терпеть его не может. Это был усердный чиновник, окончивший университет в Дерхэме со степенью магистра словесности, нудный и суетливый педант. Густые чёрные усы и неизменная чёрная пара придавали ему начальственный вид. Он был раньше помощником заведующего в старой школе и знал все о Дэвиде, о его происхождении и семье. Он презирал Дэвида за то, что тот когда-то работал в шахте, что он не имел степени бакалавра. К тому же его злило, что Дэвида ему навязали против воли, и он обращался с ним сурово, пренебрежительно, старался, где мог, сделать неприятность. Если бы заведующим был мистер Кэрмайкль, всё сложилось бы иначе. Но Кэрмайкль, также домогавшийся этой должности, потерпел неудачу. Он не пользовался никаким влиянием. Возмущённый, он взял место учителя в сельской школе в Уолингтоне. Дэвид получил от него длинное письмо, в котором он просил поскорее навестить его и проводить у него иногда свободные дни — субботу и воскресенье. В письме чувствовался пессимизм человека, впавшего в полное уныние. Дэвид же пока не унывал. Он был молод, полон воодушевления и решимости пробить себе дорогу. И, огибая угол Лам-стрит, подгоняемый резким ветром, он мысленно давал себе клятву избавиться от школы на Бетель-стрит, от этого ничтожества — Стротера — и добиться чего-нибудь получше. Случай должен представиться рано или поздно, и он ни за что его не упустит.
Уже пройдя половину Лам-стрит, он заметил человека, шагавшего по той же стороне улицы. Это был Ремедж, Джемс Ремедж, владелец мясной лавки, вице-председатель попечительного совета их школы, кандидат в мэры Слискэйля. Дэвид хотел было вежливо поклониться, но передумал. Впрочем, Ремедж прошёл мимо, видимо, совершенно не узнавая его: он безучастно остановил на нём свой хмурый взгляд, как будто глядя сквозь него.
Дэвид покраснел, крепко сжал губы. «Вот мой враг», — подумал он. После мучительного дня этот последний щелчок задел его довольно глубоко. Но, входя в свой дом, он старался изгнать все из памяти и, не успев закрыть дверь, весело позвал: «Дженни!»
Дженни появилась в сногсшибательной розовой шёлковой блузке, в которой он её ещё ни разу не видел; волосы её были недавно вымыты и уложены в изящную причёску.
