Он нашёл изюмину и принялся её жевать, сказав как-то неохотно:
— Ну, вот и явился маленький человечек.
Дэвид ничего не отвечал, только проглотил слюну и кивнул головой.
— Мальчик, — снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопрос Дэвида и пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.
— А с Дженни всё благополучно?
— О, ваша жена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. — Скотт помолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. — Но ребёнок слабенький. За ним нужно будет немного присматривать.
Он опять с какой-то странной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал больше ничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший только деревенских жителей да шахтёров. Но сейчас его поведение объяснялось не грубостью. Видимо, он просто был утомлён жизнью, и в такие моменты она представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову, он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухший камин, вышел.
Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем идти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошёл. Он хотел быть подле Дженни и их ребёнка. Но Дженни была в полном изнеможении, она ещё не совсем пришла в себя после наркоза и была в истерическом состоянии. Ада хлопотала вокруг неё и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Ещё раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.
На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребёнка на кухню с таким гордым видом, как будто это было её собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевом конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но несмотря на этот пышный наряд, новорождённый выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были чёрные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, был такой болезненно-жалкий, крошечный. Ребёнок был так мал и безобразен, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чём-то извинялся перед ним.
— Ну, ну! — Ада отняла ребёнка и покачала его на руках. — Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.
У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина неспособен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем — странное дело — ребёнок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел и ревел всё время, пока Ада уносила его наверх.
Дэвид отправился в контору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы в конце дня всё думал о нём. Он начинал уже любить это маленькое, некрасивое существо.
Было совершенно очевидно, что ребёнок родился хрупким. Дженни сама это признавала и с течением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителей говорить всегда одну и ту же выразительную фразу. Сострадательно глядя на ребёнка, она произносила быстро, без передышки:
— Бедный малютка, доктор говорит, что он не очень крепкий.
Доктор Скотт прописал ребёнку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, сначала немного протестовавшая, всё-таки стала кормить его сама. На этом настоял тот же доктор Скотт.
Воспоминание о родах, казавшихся чем-то незабываемо-мучительным, постепенно стёрлось. Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у неё не девочка, а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом.
Она премило упрашивала Дэвида позволить ей назвать сына в его честь.
— Ведь он твой, Дэвид, — говорила она с наивной убедительностью, глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь. — Значит, и назвать его следует твоим именем.
Но Дэвид хотел, чтобы мальчик был назван Робертом. Пускай его живой сын будет Роберт, как и его умерший отец. И Дженни, попробовав предложить несколько других имён, в особенности имена Гектор, Арчибальд и Виктор, которые она находила более красивыми и звучными, в конце концов уступила. Она старалась, чем только можно, угодить Дэвиду. И мальчик получил имя Роберта.
Прошло три недели. Ада уехала обратно в Тайнкасл. Дженни была уже в силах покинуть спальню и томно полулежала внизу на диване. Но необходимость нянчить Роберта она считала для себя бременем по многим причинам. Когда силы к ней вернулись и жизнь снова потекла нормально, решения, взлелеянные её романтическим воображением, мало-помалу потеряли свою привлекательность. Роберт из «милого крошки» превратился в «милого надоеду». Она охотно позволяла Дэвиду давать Роберту лекарство, купать его, когда она чувствовала себя усталой. Но вместе с тем её несколько сердили заботы Дэвида о ребёнке.
— Ведь меня ты любишь больше, — не правда ли, Дэвид? — воскликнула она однажды вечером. — Ты не любишь его больше, чем меня?
— Ну, конечно, нет, Дженни, — засмеялся Дэвид, стоя на коленях с засученными рукавами у жестяной ванночки, где Роберт лежал в мыльной воде.
Дженни не отвечала. Она продолжала смотреть на обоих, и лицо её принимало всё более недовольное выражение.
Приближался Новый год, и Дженни испытывала все большее недовольство и беспокойство.
Всё шло не так, как ей хотелось, ни в чём она не видела утешения. Она и хотела, чтобы Дэвид уехал на фронт, и не хотела. Она то гордилась этим, то пугалась. Пытаясь рассеяться, она пристрастилась к чтению дешёвых романов в бумажных обложках, отложив в сторону «Солнечные минуты в счастливой семье». Она забросила музыку, не подходила к пианино и не пела больше своих колыбельных песенок. Подолгу изучала себя в зеркале, чтобы убедиться, что её лицо и фигура не пострадали. Опять она почувствовала, что у неё нет друзей. Она остаётся как-то вне всего, жизнь проходит мимо. Она ничего не берёт от жизни. Это очень мучило и угнетало её. Лучше бы она умерла!
К тому же погода стояла сырая, и, хотя Дженни уже была здорова, она считала, что не стоит выходить в дождь. И Роберта надо было кормить через каждые четыре часа, а это, конечно, мешало тем «настоящим» развлечениям вне дома, которых ей хотелось.
Но в канун Нового года дождь прекратился, выглянуло солнце, и Дженни почувствовала, что больше не выдержит. Ей необходимо немного развлечься. Необходимо. Кажется, годы, сотни лет она уже нигде не была! И она решила съездить в Тайнкасл навестить мать. При этой мысли лицо её просияло, она помчалась в спальню, старательно принарядилась и сошла вниз. Было четыре часа. Она накормила Роберта, положила его в колыбель и торопливо нацарапала записку Дэвиду, сообщая, что вернётся в восемь.
Дэвид был очень доволен, когда, придя домой, нашёл записку Дженни; его радовало и то, что Дженни развлечётся, и в особенности то, что Роберт на это время всецело предоставлен ему.
Роберт спал в своей колыбельке, в углу за печкой. Дэвид снял башмаки и ходил по квартире в одних носках, чтобы не шуметь. Он налил себе чаю и поужинал в обществе Роберта. Потом взял книгу и сел у колыбели читать. Это был Ницше «По ту сторону добра и зла». Дэвида интересовал Ницше. Но он смотрел больше на Роберта, чем в книгу.
