— Это, наконец, случилось? — спросил Фрэнсис.
— Да, это случилось, — ответил Уилли и, подумав, добавил: — Вчера артерия закупорилась. Ампутировать было бесполезно.
— Я не опоздал?
— Нет, — но я успел уже три раза побывать у мальчика пока ты где-то шлялся… Входи, чёрт возьми… если ты вообще собираешься входить, — в манерах Таллоха сквозила подавленная ярость бессилия. Проходя, он грубо задел Фрэнсиса плечом.
Фрэнсис следом за ним поднялся по лестнице. Дверь открыла миссис Уоррен. Это была худощавая женщина лет пятидесяти, измученная неделями тревоги, одетая в простое серое платье. Он увидел, что лицо се мокро от слез и с сочувствием сжал ей руку.
— Я так сожалею, миссис Уоррен…
Она засмеялась слабым приглушенным смехом. Фрэнсис был потрясен — он подумал, что горе на мгновение лишило ее рассудка. Они вошли в комнату.
Оуэн лежал на покрывале кровати. Его нога не была забинтована, обе были обнажены. Они были несколько худы вследствие изнурительной болезни, но абсолютно здоровы и чисты.
Совершенно ошеломленный, Фрэнсис увидел, как доктор Таллох поднял правую ногу и твердо провел рукой по здоровой прямой голени, которая еще вчера была гноящейся злокачественной массой. Не находя ответа в глазах Уилли, смотрящего на него с вызовом, он, чувствуя головокружение, повернулся к миссис Уоррен и увидел, что ее слезы были слезами радости. Ничего не видя за ними, она кивнула ему головой.
— Сегодня утром, когда на улицах еще никого не было, я закутала его потеплее и посадила в старую детскую коляску. Мы с Оуэном не хотели сдаваться. Он всегда верил, что если бы только он мог добраться до источника…
— Мы помолились и погрузили его ногу в воду… Когда мы вернулись… Оуэн сам снял повязку с ноги!
В комнате стояла полная тишина. Наконец, ее нарушил Оуэн.
— Не забудьте записать меня в вашу новую крикетную команду, отец.
На улице Уилли Таллох упорно смотрел на своего друга.
— Тут должно быть какое-то научное объяснение, недоступное пока нашему познанию. Интенсивное желание выздороветь… психологическое возрождение клеток… — он резко остановился и положил свою большую дрожащую руку на руку Фрэнсиса.
— О, Господи! Если Ты есть, помоги нам держать язык за зубами!
В эту ночь Фрэнсис не мог уснуть. Сна не было ни в одном глазу, он смотрел в черноту у себя над головой. Чудо веры… Да, вера сама по себе уже была чудом. Воды Иордана, Лурда или Мэриуэлла… какое они имели значение сами по себе… Любая грязная лужа сгодится, если в ней отразится лик Божий…
На какое-то потрясающее мгновение в его душе слабым светом замерцало понимание непостижимости Божией. Фрэнсис стал горячо молиться: „О, Господи! Мы не знаем далее самого начала. Мы подобны крошечным муравьям в бездонной пропасти, под миллионами слоев ваты, борющимися изо всех сил, чтобы увидеть небо. О, Господи… милый Господи, даруй мне смирение… и даруй мне веру!“
3
Через три месяца его вызвали к епископу. Фрэнсис с некоторых пор уже ждал этого, но теперь, когда вызов действительно пришел, ему стало страшно. Когда он поднимался в гору к епископскому дворцу, пошел проливной дождь. Фрэнсис не промок до нитки только потому, что все оставшееся расстояние пробежал бегом. Запыхавшийся, мокрый, забрызганный грязью, он чувствовал, что имеет довольно жалкий вид. Фрэнсис сидел, слегка дрожа, в чопорной гостиной и глядел на свои грязные ботинки, которые выглядели столь неуместно на красном ворсистом ковре, и от всего этого ему становилось все страшнее и страшнее.
Наконец появился секретарь епископа, проводил его по мраморной лестнице и молча указал ему на темную дверь красного дерева. Он постучал и вошел.
Его Преосвященство сидел за письменным столом, но не работал, а предавался отдыху — он подпер щеку рукой, а локоть положил на ручку кожаного кресла. Угасающий дневной свет, падающий сбоку из высокого окна с бархатными портьерами, подчеркивал фиолетовый цвет его шапочки, но лицо оставалось в тени.
Фрэнсис остановился в нерешительности, он был смущен видом этой бесстрастной фигуры, спрашивая себя, действительно ли это его старый друг времен Холиуэлла и Сан-Моралеса. В комнате не раздавалось ни звука, кроме слабого тиканья часов на камине. Потом послышался строгий голос:
— Ну, так как, отец, можете вы сообщить мне сегодня о каких- нибудь новых чудесах? Да, кстати, пока я не забыл, как обстоят дела с вашим дансингом?
У Фрэнсиса комок застрял в горле, он почувствовал такое громадное облегчение, что мог бы заплакать. А Его Преосвященство продолжал внимательно изучать фигуру, выделявшуюся темным пятном на широком ковре.
— Должен сознаться, что мои старые глаза не без удовольствия смотрят на столь явно не преуспевающего священника, как вы. У вас отвратительный костюм и… ужасные ботинки! — он медленно встал и подошел к Фрэнсису. — Дорогой мой мальчик, как я рад видеть тебя! — он положил руку ему на плечо. — Боже милостивый! Да ты к тому же совершенно промок!
— Я попал под дождь, Ваша Милость.
— Что!? У тебя нет зонтика?! Иди сюда к огню, сейчас мы достанем чего-нибудь согревающего.
Он подошел к маленькому секретеру и достал графин и два ликерных стакана.
— Я еще не совсем акклиматизировался в своем новом чине. Мне следовало бы позвонить и приказать, чтобы нам подали какое- нибудь изысканное вино, как это принято у всех епископов, о которых читаешь в книгах. Но я думаю, что это вполне подходящая выпивка для двух шотландцев.
Он протянул Фрэнсису стаканчик чистого спирта, посмотрел как тот выпил, а потом выпил сам.
— Кстати о чинах… не смотри ты на меня так испуганно. Я, правда, выгляжу теперь довольно парадно, но там… внизу… все тот же неуклюжий скелет, который ты видел перебирающимся вброд через Стинчер!
Фрэнсис покраснел.
— Да, Ваша Милость!
Они помолчали, потом Его Преосвященство откровенно и спокойно сказал:
— Полагаю, тебе трудно пришлось с тех пор, как ты вышел из Сан- Моралеса?
Фрэнсис тихо ответил:
— Из меня ничего не вышло.
— В самом деле?
— Да. Я чувствовал, что так будет… что будет этот… дисциплинарный разговор. Я знаю, что последнее время мое поведение не нравилось декану Фитцджеральду.
— Но может быть, оно нравилось Всемогущему Богу? Ты ведь к этому стремился, а?
— Да нет же, нет… Мне в самом деле очень стыдно, и я очень недоволен собой. Это все мой неисправимый строптивый нрав.
Некоторое время оба молчали.
— Самым большим твоим проступком, последней каплей, кажется, было то, что ты не присутствовал на банкете в честь советника муниципалитета Шэнди… который недавно великодушно пожертвовал пятьсот фунтов на новый алтарь. Неужели ты не одобряешь доброго советника, который — как мне говорили — всего лишь немного менее благочестив, когда имеет дело с жителями своих трущоб на Шэнд- стрит?
