— Хм… аппетит ты мне такими сравнениями все равно не
испортишь, — сказал он, и верно: яичница была уничтожена довольно быстро, от
бекона не осталось и следа. Он выпил половину бокала апельсинового сока и
подарил в благодарность большую улыбку доброго славного Билли Халлека. Она
попыталась изобразить ответную улыбку, на не очень-то получилось. Он представил
себе дощечку, висящую на ней: «Мой улыбатор временно вышел из строя». Протянул
ей руку через стол. — Хейди, все теперь в порядке. Даже если и нет, все равно —
закончено.
— Да, да, я знаю. Знаю.
— А Линда?..
— Все прекратилось. Она говорит… говорит, подруги ей
сочувствуют… поддерживают.
В течение недели после того, как это стряслось, его дочери
пришлось туго. Из школы она приходила вся в слезах или на грани слез. Пропал
аппетит, стала бледной. Халлек решил с ума не сходить и шума не затевать.
Поговорил с классной руководительницей, с завучем и любимой преподавательницей
Линды по физкультуре и урокам парадных маршей для девочек мисс Ниринг. В итоге
удостоверился (ах, какое славное юридическое словечко!) в том, что дочку
дразнили. Подшучивания и подкалывания были грубыми и не смешными, как и водится
у девчонок ее возраста, к тому же весьма плоскими, учитывая обстоятельства: ну
чего иного можно ожидать, если шутки про мертвого ребенка были верхом
остроумия?
Он предложил Линде прогуляться с ним пешком по улице. Улица
Лантерн Драйв застроена по обоим сторонам безвкусными домами с палисадниками.
Стоимость этих жилищ составляла примерно 75 тысяч долларов. Цена возрастала по
мере приближения к местному клубу и достигала 200 тысяч, но это уже с
плавательными бассейнами и саунами внутри каждой виллы.
Линда была в шортах, одна штанина которых поползла по шву… и
Халлек заметил, что ноги ее выросли, став такими длинными, что виднелись нижние
желтые трусики. Сердце кольнули жалость и страх. Девочка росла и, видимо, сама
понимала, что шорты ей уже малы и слишком изношены. Подумал: бедная девочка
надевала их, потому что чувствовала подсознательно — они служили ей мостиком в
безопасное детство, в то самое детство, где папочки не предстают перед судом (не
важно, сколь краток процесс перед лицом твоего старого партнера по гольфу и
пьяного нахала, лапающего груди твоей жены, — Кэри Россингтона, который отобьет
молотком приговор).
— Ты понимаешь, Линдочка, это это был несчастный случай?
Она кивает головой, не глядя на него.
— Да, папа.
— Она появилась между двумя автомобилями и не глядела по
сторонам. Я просто не имел возможности остановиться. Абсолютно не было времени.
— Пап, я не хочу больше слушать про это.
— Я знаю. И сам не хочу об этом говорить. Но ты же слышишь
обо всем… в школе.
Она со страхом смотрит на него.
— Пап! А ты что, в школу?..
— Ходил? Да, ходил. Но в половине четвертого, вчера, не
раньше. Там никаких детей уже не было. Я никого не видел, никто не узнает.
Она испытывает облегчение.
— Я слышал, что другие дети тебе житья не дают. Мне очень
жаль.
— Да нет, не так уж страшно, — говорит она, взяв его за
руку. А ее лицо со свежей россыпью агрессивно-красочных угрей на лбу говорит
совсем иное. Эти угри словно кричат ему, что обращение с ней — жестокое. Вот
какова расплата за то, что отец был арестован.
— Я слышал также, что ты держишься молодцом. И не делаешь из
этого большой проблемы. Потому, что если чужие заметят слабину, они тебя
достанут.
— Да, я знаю, — мрачно отвечает она.
— Мисс Ниринг сказала, что прямо гордится тобой, — говорит
он. Немножко привирает. Мисс Ниринг такого не говорила, но, во всяком случае,
хорошо отзывалась о Линде, а это для Халлека значит многое, не меньше, чем для
его дочери. И цель достигнута. Впервые ее глаза оживляются, когда она смотрит
на Халлека.
— Что, она прямо так и сказала?
— Так и сказала, — подтверждает Халлек. Ложь дается легко и
звучит убедительно. Почему бы нет? Последнее время он и так много врал.
Она стискивает его ладонь и благодарно улыбается.
— Им очень скоро все это надоест, Линдочка. Найдут другую
кость, чтобы грызть. Какая-нибудь девочка нечаянно забеременеет, с какой-нибудь
учительницей случится истерика, или какой-нибудь пацан попадется на торговле
гашишем: тут тебя, как говорится, и снимут с крючка. Поняла?
Внезапно она раскидывает обе руки и крепко обнимает его. Он
решает, что она, в сущности, не так уж быстро растет и что не всякая ложь есть
зло.
— Папочка мой любимый, — говорит она.
— И ты моя любимая девочка, Линдочка…
Он тоже обнимает ее, и в этот момент кто-то на всю катушку в
его мозгах врезает стереоусилитель, и он слышит снова двойной стук: первый —
когда передний бампер его «девяносто восьмого» бьет по старой цыганке с ярким
алым платком на голове, а второй — когда передние колеса подпрыгивают на ее
теле.
Вопли Хейди.
Халлек еще крепче обнимает свою дочь, ощущая на коже
мурашки.
— Сделать еще яичницу? — спросила Хейди, нарушив его
раздумья.
— Нет. Нет, спасибо. — Он виновато посмотрел на пустые
тарелки: как бы ни шли дела, хоть из рук вон плохо, они никогда не лишали его
ни сна, ни аппетита.
— Ты уверен, что?..
— О'кей! — Он улыбнулся. — Ты — о'кей, я — о'кей, Линда —
о'кей. Как говорят в мыльных операх, кошмар позади, нельзя ли нам вернуться к
нашей жизни?
— Прекрасная идея. — И на сей раз она смогла ответить ему
вполне искренней улыбкой.
Внезапно ей стало снова меньше тридцати.
— Дожарить тебе бекон? Там еще два кусочка осталось.
— Нет, — сказал он, вспомнив, как туго сидели трусы на его
талии (талия называется! Ха-ха? Последний раз у тебя была талия где-то в 1978
году — шайба ты хоккейная!), то и дело приходится живот поджимать. Вспомнил про
весы и сказал:
— А знаешь, давай-ка еще один кусочек. Три фунта сбросил,
как-никак.
Жена уже возилась у плиты. Несмотря на его первоначальное
«нет». «Иногда ода видит меня насквозь до такой степени, что это даже
угнетает», — подумал он. Хейди обернулась.
— А ты все думаешь об этом?
— Да нет же! — отрезал он. — Ну может, в конце концов,
человек тихо-мирно сбросить три фунта веса? Ты же сама говоришь, что хотела бы
видеть меня немножко…
