— Говори по-английски, блядь, — сказал он небрежно. Она
вздрогнула, как от пощечины.
— Не смей называть меня блядью, — прошептала она. — Никто не
смеет меня обзывать. — Ее руки поднялись, сильные пальцы согнулись, как когти.
— Ты называешь моего друга Уильяма свиньей. Я называю тебя
блядью. А твою мамашу — проституткой, а твоего папашу — псом, который в
сортирах облизывает жопы, — сказал Джинелли. Увидел, как раздвинулись ее губы в
оскале ярости и улыбнулся. Что-то в его улыбке заставило ее поколебаться.
Позднее Джинелли сказал Билли, что она испуганной не выглядела, но по какой-то
причине сквозь дикую ярость пробилось осознание того, с кем и с чем она имеет
дело.
— Думаешь, это игра? — спросил он ее. — Вы налагаете
проклятие на человека, у которого жена и ребенок, и думаете, что это — игра? Ты
думаешь, он нарочно сбил ту женщину, твою бабушку? Думаешь, у него на нее был
контракт? Что мафия заключила на нее контракт? Дерьмо.
Девушка теперь плакала слезами ярости и ненависти.
— Ему жена дрочила, и он ее задавил на улице! А потом они…
они хан тог ин пойкен… отмазали его. Но мы его хорошо пригвоздили. И ты будешь
следующим, друг свиньей. Не важно, что…
Он снял крышку с широкого горлышка сосуда движением большого
пальца. Ее глаза впервые уставились на жидкость в сосуде. Именно этого он и
хотел.
— Кислота, блядь, — сказал Джинелли и плеснул ей в лицо. —
Посмотрим, сколько еще людей ты подстрелишь из своей рогатки, когда ослепнешь.
Она пронзительно вскрикнула и накрыла ладонями глаза.
Слишком поздно. Упала на землю. Джинелли наступил ей на шею.
— Если пикнешь, убью. Тебя и первых трех твоих дружков,
которые появятся тут. — Он убрал ногу. — Это была пепси-кола.
Джина поднялась на колени, глядя на него сквозь пальцы.
Обостренным, почти телепатическим чутьем Джинелли понял: не было нужды говорить
ей, что то была не кислота. Она это поняла сразу, хотя в первое мгновение ее
как будто бы обожгло. Мгновение спустя, чуть было не запоздало, он сообразил,
что она бросается рукой на его половые органы.
Когда она кошкой кинулась к нему, он мгновенно шагнул в
сторону и ударил ее ногой в бок. Затылок Джины с громким звуком ударился о
хромированную раму раскрытой дверцы водителя. Она рухнула на землю, и кровь
залила ее щеку.
Джинелли наклонился над ней, уверенный, что она потеряла
сознание. И в тот же миг она с шипением атаковала его. Одной рукой расцарапала
лоб, другой — разорвала рукав его водолазки и содрала кожу вдоль руки.
Джинелли зарычал и отшвырнул ее на землю. Потом прижал дуло
пистолета к ее носу.
— Что, сука, моих яиц захотела? Хочешь? Ну, давай, блядь!
Давай! Ты мне морду попортила. А теперь попытайся, доберись!
Она лежала неподвижно и смотрела на него глазами, черными,
как смерть.
— Что, передумала? Попробовала бы, да дед твой не перенесет
такой утраты.
Она молчала, но в глазах ее мелькнул мимолетный огонек.
— Думаешь — что с ним будет, если я в самом деле плесну тебе
кислотой в морду? Ну что ж, подумай, подумай. Каково ему будет, когда вместо
тебя, я решу умыть кислотой тех двух братишек в пижамах? Я все могу, блядь.
Сделаю и вернусь домой, и хорошо поужинаю. Посмотри мне в лицо, и поймешь, что
я все могу.
Теперь, наконец, он приметил что-то в ее лице, нечто похожее
на страх — но не за себя.
— Он проклял вас, — сказал Джинелли. — Я — его проклятие.
— Насрать на проклятие этой свиньи, — прошептала она и
вытерла рукой кровь с лица.
— Он просит меня, чтобы никто не пострадал, не погиб, —
продолжал Джинелли. — Я все так и делал. Но нынче ночью наш мирный договор
заканчивается. Не знаю, сколько раз твой дед выходил сухим из воды с такими
штуками. Но сейчас номер не пройдет. Скажи ему, чтобы снял проклятие. Скажешь,
последний раз я просил. На, возьми вот это.
Он сунул ей в руку листок бумаги. На нем был записан номер
телефона-автомата в Нью-Йорке.
— Сегодня ровно в полночь ты позвонишь по этому номеру и
передашь мне, что сказал дед. Если понадобится мой ответ, позвонишь спустя
ровно два часа. Если от меня будет послание, передашь ему… если будет… Вот и
все. Так или иначе дверь закроется. Никто никогда по этому номеру не поймет, о
чем ты толкуешь после двух часов ночи.
— Дед никогда не снимет проклятия.
— Может, и так, — кивнул Джинелли. — То же самое мне твой
братец сказал вчера ночью. Но это уж не твое дело. Делай как положено, и пусть
он сам решит, что предпринять. Объясни ему, что, если скажет «нет», тогда
начнутся настоящие буги-вуги. Первой будешь ты, потом двое пацанов, а дальше —
кого сами выберем. Так ему все и скажи. А теперь — в машину.
— Нет.
Джинелли закатил глаза.
— Вы когда-нибудь поумнеете? Я просто хочу быть уверенным,
что у меня достаточно времени, чтобы смыться в неизвестном направлении без
хвоста из двенадцати легавых. Если бы я захотел тебя шлепнуть, то не стал бы
передавать эти послания.
Девушка поднялась. Ее немного шатало, но однако он влезла в
машину и передвинулась на пассажирское сиденье.
— Это недалеко, — сказал Джинелли. Он вытер ладонью кровь со
лба и показал ей. — После этого я очень хочу увидеть тебя размазанной по
стенке.
Джина прижалась к дверце машины подальше от него.
— Вот так хорошо, — сказал Джинелли, садясь за руль. — Так и
сиди.
Он выбрался на Финсон Роуд задним ходом, не включая фар.
Колеса «Бьюика» слегка забуксовали. Переключил передачу с кольтом в руке. Когда
Джина зашевелилась, он нацелил на нее дуло.
— Ошибка, — сказал Джинелли. — Двигаться нельзя совсем. Ты
поняла?
— Поняла.
— Хорошо.
Он проехал тем же путем обратно, держа ее под прицелом.
— Всегда вот так, — с горечью произнесла она. — Даже за
крохотное правосудие с нас требуют такую дорогую цену. Он твой друг, эта свинья
Халлек?
— Я уже сказал, не называй его так. Он не свинья.
— Он проклял нас, — сказала девушка, и в голосе ее, помимо
злости, послышалось недоумение. — Передай ему — Бог проклял нас прежде любого
своего племени.
— Эти сопли рассказывай социальным работникам, бэби.
Она умолкла.
За четверть мили от того места, где в карьере был засыпан
гравием Фрэнк Спартон, Джинелли остановил машину.
