Рано утром началось пресловутое сближение. Куропаткин со свитой стал объезжать войска, а мы с Харкевичем, задержавшись для рассылки последних приказаний, двинулись в путь около полудня. Кавалькада неслась по каким-то узким проселочным дорогам, карта давно кончилась, всякая ориентировка среди зарослей гаоляна была потеряна. Рядом со мной трясся на маленьком темно-сером монгольском муштанчике толстый Сергей Петрович; он обливался потом и непрерывно ворчал. Харкевич же сиял и, переведя коней в шаг, торжественно заявил:
— Ну, поздравляю вас, господа, это уже не бой, а сражение.
У какой-то деревни, верстах в пятнадцати к северу от Ляояна, мы встретили командующего. Он, спешившись, беседовал со Штакельбергом.
Свита держалась на почтительном отдалении, и только дежурный адъютант выкрикивал по очереди фамилии генштабистов, посылаемых с поручениями. У глинобитной стенки деревни стоял никому из окружающих не знакомый высокий капитан с маленькой бородкой клином и что-то усердно писал в полевой книжке. В капитане я узнал своего коллегу по академии Довбора-Мусницкого. С начала войны он служил в штабе 1-го Сибирского корпуса. В академии Довбор слыл всезнайкой. Когда задавали вопрос о глубине рвов какой-нибудь средневековой крепости, каждый неизменно советовал обратиться за справкой к Довбору. Естественно, я стал забрасывать его вопросами.
— Это Лилиенгоу, — объяснил он мне. — Мы сами выехали вперед, чтобы как-нибудь разобраться в обстановке. Вон там, впереди, Янтайские копи. Мы должны будем поддержать дивизию Орлова. Она только что прибыла из России.
— Да, но кто же находится между вами и семнадцатым корпусом Бильдерлинга? Он занимает высоты у Тайдзыхе?
— Должно быть, Мищенко, — неуверенно отвечал Довбор.
— Ну, назови, бога ради, хоть деревни!
И на белом окне четырехверстной карты я успел нанести два-три названия ближайших деревень.
Это мне очень пригодилось, так как почти тут же я услышал окрик:
— Ротмистра графа Игнатьева к командующему армией!
— Здравствуйте, милый Игнатьев, — по обыкновению неторопливо сказал Куропаткин.
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
— Поезжайте к Случевскому и убедите его продвинуться вперед на одну высоту с Бильдерлингом. Проезжайте вдоль фронта. По дороге выясняйте положения встречных частей и доносите мне. Возьмите из моего конвоя нескольких казачков.
Несмотря на профессорский тон Куропаткина, я почувствовал, что он чем-то встревожен.
Въехав со своим разъездом в гаолян, я взял направление на восток, в сторону противника, но долго никого не встречал.
Внезапно о толстые стволы гаоляна защелкали пули.
— Свои, свои! — закричал Павлюк. Но пули продолжали щелкать.
— Да кто вы такие? — в свою очередь крикнул я.
— Зарайцы!
Решив, что забрал слишком влево, я свернул в сторону. Не проехали мы и версты, как снова были встречены ружейным огнем, на этот раз уже с противоположной стороны. Павлюк немедленно бросился вперед, и я услышал его крепкую ругань.
— Волховские, ваше благородие! Ночью наш полк совсем разбили. Вот мы и пробиваемся к своим… — раздались разрозненные голоса.
Куда к своим — они объяснить не могли. Творилось что-то явно неладное, ориентироваться в необъятном зеленом лесу приходилось только по солнцу. Совершенно неожиданно для себя я нашел в конце концов части 10-го корпуса Случевского — далеко позади от общей линии фронта.
Штаб корпуса расположился в какой-то большой деревне, заполненной пехотой. Жара была нестерпимая. Солдаты в тяжелых смазных сапогах, нагруженные вещевыми мешками и скатками, с трудом передвигали ноги, умирая от жажды. Колодцы были давно пусты, и люди лизали подле них черную грязь. Другие в полной апатии дремали под палящим солнцем, им, казалось, было безразлично все окружающее. Не верилось, что это те самые полки, которые я переправлял через Тайдзыхе. Кто и чем умудрился их так измотать? Какими дорогами и какими направлениями водили их по неведомой местности, без карты, в этом проклятом гаоляне?
Командир корпуса, болезненный Случевский, спал. Меня принял его начальник штаба, молодой и бравый кавалерийский генерал Цуриков. Он показал мне две-три записки от Куропаткина и столько же от Бильдерлинга. Они противоречили друг другу, и Цуриков возмущался: он не знал, кого слушаться.
— Ваше превосходительство, — доложил я, — впереди вас никаких частей нет. Вам необходимо двинуться вперед или хотя бы выслать сильный авангард.
— Да что вы! Разве вы не видите, в какое состояние приведены войска?! Мне некого выслать даже в сторожевое охранение!
Но покуда Куропаткин, вмешавшись в дела Бильдерлинга, готовил контратаку на какую-то потерянную накануне сопку, пришло известие об охвате японцами нашего правого фланга. Сам Куропаткин продолжал, однако, казаться невозмутимым и, как сказал мне Сиверс, готовил на завтра переход в общее наступление. Под впечатлением виденного утром можно было усомниться в будущем успехе.
При последних лучах заходящего солнца мне удалось забраться на самую вершину высоты сто пятьдесят один. Оттуда был виден, как на ладони, весь низменный берег Тайдзыхе. Наш милый, ставший уже родным Ляоян был застлан густым дымом от пылающих складов. Вокзал горел, а вокруг города в наступавшей темноте со всех сторон блистали вспышки орудийных выстрелов. Мысленно представились мне доблестные защитники ляоянских укреплений — бородачи сибиряки 4-го корпуса во главе с их командиром стариком Зарубаевым. Его любили все от мала до велика за его простоту и доступность.
Куропаткина я увидел только рано утром, когда он вышел из своей фанзы, среди гробового молчания окружающих сел на лошадь и тихо двинулся со своей свитой на север, в тыл!
Участь Ляояна была решена…
Глава 7
ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА
Осень 1904 г. Японское море. Владивосток, Восточное побережье Японии. Конец июля — октябрь
Сразу по возвращении из боевого похода на командование Владивостокской эскадры навалился ворох срочных дел. «Рюрик» — доковый ремонт, «Ослябя» и «Россия» — исправить повреждения и пополнить людьми. А для «Осляби» еще добронирование оскандалившейся после первого же японского снаряда носовой оконечности чем бог послал. Благо как раз доползли по Транссибу до Владивостока первые заказанные в Питере бронеплиты. Всем кораблям ВОКа предстояло по возможности заменить листы котельного железа на броню Ижорского завода, насколько ее хватит. Перетасовать вооружение «России» и «Громобоя», используя все уцелевшие новые 8-дюймовки Кане на «Громобое». На «России», по мере ремонта и поставки из Питера станков для трофейных 190-миллиметровых орудий, установить шесть трофеев. Санкт-Петербург что-то сообщал о контрабандной поставке запасных стволов для 6- и 8-дюймовок Армстронга, а также пополнении боекомплекта для «гарибальдийцев» до конца осени. Транспорт, везущий все это из Аргентины, еще предстояло встретить, а это разработка еще одной операции. Два 190-миллиметровых орудия решили поставить на «Варяг». Одно сейчас на импровизированном полигоне, лупило в море, проверяя таблицы стрельбы и соответствие прочностных характеристик русского станка от восьми-дюймовки Кане отдаче британской пушки совершенно другой системы. Руднев, мысленно прикидывающий объемы предстоящих работ и тихо от этих объемов офигевающий, вдруг весело рассмеялся. Ему вспомнился первый опыт стрельбы 190-мм орудия, установленного на станок старого восьмидюймового орудия Обуховского завода. Да, такой быстрой разборки станка на составляющие не ожидал тогда никто… Так же как никому в голову не пришло и сравнить энергию отката старого и нового орудий. Хорошо, хоть никого всерьез не зашибло. Но идея сэкономить время на заказе новых орудийных станков была похоронена вместе с остатками станка старого.
