Отключить Кэвина оказалось довольно просто. Труднее всего было смонтировать всю мизансцену, а потом разобрать её в течение получаса. Скольких трудов мне стоило отмыть его, прежде чем уложить обратно в постель! Я обливал его водой и натирал скипидаром. Остаток ночи ушёл на уборку кухни перед приходом Фрэнсис. Но мои усилия были оправданы. Снимки получились правдоподобными. Достаточно правдоподобными, чтобы обдурить Вентерса.
После того, как я помог Алу отправиться на великий сейшн на небесах, моя жизнь стала просто замечательной. Наши с Фрэнсис дорожки разошлись. Мы никогда не подходили друг другу. Для неё я был просто нянькой и денежным мешком. Для меня же, после смерти Вентерса, эти отношения стали явно излишними. Я больше скучал по Кэву. Мне даже захотелось завести ребёнка. Теперь, когда это было невозможно. Однажды Фрэнсис сказала мне, что я возродил её веру в мужчин, разрушенную Вентерсом. Как это ни странно, я, по-моему, нашёл своё место в жизни — расчищать эмоциальный мусор, оставленный этим хреном.
Самочувствие у меня (постучать по дереву) хорошее. Я до сих пор асимптоматический больной. Боюсь простудиться и порой страдаю навязчивыми страхами, но продолжаю заботиться о своём здоровье. Я не пью, максимум — пропущу баночку пива. Не ем всё без разбора и ежедневно делаю лёгкую зарядку. Я регулярно сдаю кровь на анализы и слежу за количеством Т4. До роковой отметки 800 пока ещё очень далеко; на самом деле, оно вообще не снижается.
Теперь я снова с Донной, которая стала невольным проводником ВИЧа между мной и Вентерсом. Мы обрели нечто такое, чего бы, вероятно, никогда не получили друг от друга в иных обстоятельствах. А может, и получили бы. Во всяком случае, мы не думаем об этом: на это у нас нет времени. Однако я обязан отдать должное Тому из нашей группы. Он говорил, что мне нужно преодолеть свой гнев, и был прав. Всё же я выбрал самый короткий путь предания Вентерса забвению. У меня осталось лишь небольшое чувство вины, но я с ним справлюсь.
В конце концов, я рассказал родителям о том, что я ВИЧ-инфицированный. Мама расплакалась и вцепилась мне в грудь. Старик не сказал ничего. Краска сошла у него с лица, пока он сидел и молча смотрел «Новости спорта». Когда плачущая жена стала умолять его сказать хоть что-нибудь, он произнёс только:
— Тут нечего сказать.
И всё твердил эту фразу. Даже не посмотрел мне в глаза.
Вечером того же дня, когда я вернулся домой, раздался звонок в дверь. Решив, что это Донна, я открыл двери на лестницу и на улицу. На пороге стоял мой старик со слезами на глазах. Он впервые был у меня дома. Он подошёл ко мне и сжал меня в крепких объятиях, рыдая и повторяя:
— Сыночек.
Это было в сотни раз лучше, чем «тут нечего сказать».
Я плакал громко и без стеснения. С родителями получилось так же, как с Донной. Мы обрели душевную близость, которой в противном случае могли бы не обрести. Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы стать человеком. Но лучше поздно, чем никогда, могу вас заверить.
За спиной играют какие-то ребятишки, полоска травы отсвечивает электрической зеленью в сверкающих солнечных лучах. Небо удивительно ясное и голубое. Жизнь прекрасна. Я буду наслаждаться ею и проживу долго. Медики называют это длительной выживаемостью. Просто я знаю , что так будет.
Есть свет, что никогда не гаснет
Они выходят из парадной двери в темноту пустынной улицы. Одни из них двигаются рывками, как маньяки: они возбуждены и шумливы. Другие бредут молча, как привидения, чувствуя боль внутри и боясь предстоящих им ещё большей боли и неприятностей.
Они держат путь в пивную, которая как бы подпирает осыпающийся жилой дом на боковой улочке между Истер-роуд и Лейт-уок. В отличие от своих соседок, эта улочка не удостоилась чистки фасадов, и здание такое же закопчённое, как лёгкие человека, выкуривающего две пачки в день. В кромешной тьме трудно различить даже контуры дома, проступающие на фоне неба. Их подчёркивают только одинокий огонёк, горящий в окне верхнего этажа, да яркий уличный фонарь, выглядывающий сбоку.
Фасад бара выкрашен густой, блестящей синей краской, а его вывеска с рядом пивных кружек выполнена в духе начала 70-х, когда считалось, что все бары должны иметь стандартный вид, а индивидуальные различия недооценивались. Подобно окружающим домам, этот бар уже на протяжении двадцати лет довольствовался только самым поверхностным ремонтом.
Сейчас 5.06 утра, и жёлтые огни трактира уже зажглись — тихая гавань среди тёмных, мокрых, безжизненных улиц. Картошка подумал о том, что он уже несколько дней не видел дневного света. Они, как вампиры, вели преимущественно ночной образ жизни, в полную противоположность большинству обитателей близлежащих домов, существование которых делилось на работу и сон. Хорошо было отличаться от других.
Несмотря на то, что бар открылся всего несколько минут назад, в нём было многолюдно. Внутри располагалась длинная стойка с пластмассовым верхом и несколькими насосами и кранами. На грязном линолеуме стояли шаткие, раздолбанные столы в том же пластмассовом стиле. За стойкой высился деревянный резной буфет, до нелепого помпезный. Тусклый жёлтый свет открытых лампочек резко преломляли стены, потемневшие от никотина.
В баре сидели настоящие сменные рабочие пивоваренного завода и служащие больницы, которым по праву разрешалось выпивать здесь в столь ранний час. Но была здесь и небольшая группка отчаянных посетителей, которых приведа сюда нужда.
Компанию, вошедшую в бар, тоже гнала нужда. Нужда в алкоголе, который мог продлить их опьянение или снова принести его и оттянуть наступление мрачного, депрессивного похмелья. Ими руководила также другая, более настоятельная потребность — потребность друг в друге и в той силе, которая связывала их в течение последних нескольких дней кутежа.
Их появление привлекло внимание пожилого пьяницы неопределённого возраста, прислонившегося к стойке. Лицо этого человека было изуродовано употреблением дешёвых спиртных напитков и ледяным ветром, безжалостно дующим с Северного моря. Казалось, у него на лице лопнул каждый подкожный кровеносный сосудик, сделав его похожим на недоваренную угловатую сосиску, какие подают в местных забегаловках. Его глаза были контрастного холодно-голубого оттенка, хотя их белки были примерно такого же цвета, как стены пивной. Когда шумная компания подошла к стойке, он растянулся в улыбке, видимо, кого-то узнав. Один из этих молодых людей («А может, и не один», — язвительно подумал он) был его сыном. В своё время, когда женщины определённого типа находили его привлекательным, он довольно много произвёл их на свет. Это было ещё до того, как алкоголь изуродовал его внешность и превратил его жестокую, колкую речь в неразборчивое ворчание. Он вопросительно посмотрел на молодого человека и собрался было что-то сказать, но потом понял, что сказать ему нечего. Ему всегда нечего было сказать ему. Молодой человек даже не заметил его, сосредоточив всё своё внимание на выпивке. Старый пьяница видел, что молодой человек доволен своей компанией и выпивкой. Он вспомнил то время, когда сам находился в таком же положении. Удовольствие и компания исчезли, а выпивка осталась. На самом деле, она целиком заполнила собой брешь, образовавшуюся после исчезновения двух первых.
