Так вышло ненамеренно — люди, звонившие с просьбой опубликовать объявление о пропаже собак, заставляли его грустить. Эрик только кривился, со смущением думая, что именно публикуется от его имени: «Пропал наш дорогой друг Рекси, наполовину шотландский терьер, наполовину пастуший песик. В последний раз его видели в Брикворкс-Эйв. Нам тебя очень не хватает, особенно маленьких шалостей. Яростно виляющий хвост заставлял нас радоваться возвращению домой. Даже по твоим проступкам мы скучаем — постоянному лаю, вечным ямам на заднем дворе. Не бойся. Ты снова будешь гоняться за своим любимым мячиком. Помогите нам! Рекси, возвращайся!»
В письмах поклонники называли его «уморительным» и «чем-то изумительным». Но как в таком случае могут быть приняты его романы? Напечатанные страницы валялись на полу спальни, куда были брошены в приступе отчаяния. Один роман представлял собой детектив о весьма загадочном убийстве с элементами мистики (виновником был призрак). Другие рассказывали о супергероях, которых Эрик сам выдумал. Одного звали Жнец Смерти, бывший заключенный, сбежавший и узревший свет истины, который начал бороться с преступностью, используя магические силы, напоминающие принятые способы казни — смертельные инъекции, электрический стул, веревка и так далее. Возможно, все это тоже нелепо и очень смешно.
Эрик поколебался, а затем запер входную дверь своего дома, испытывая почти непреодолимое искушение вернуться и сказаться больным. Как ему теперь сдавать статьи, зная, что их будут читать, с трудом удерживаясь от смеха до тех пор, пока он не выйдет из комнаты? Что еще хуже, как ему специально стараться быть забавным теперь, когда он знает, чего именно хотят читатели?
Каблуки начищенных до блеска туфель постукивали по старому бетону ритмично, как часы, отсчитывающие секунды, — цок, цок, цок. Он шел в комнату с кондиционером в высокое здание в самый центр города. Эрик был скорее симпатичным, нежели красивым, стройный, с копной светлых волос, падающих волнами на плечи, с яркими глазами, мягкими губами, верхняя из которых слегка нависала над нижней. Взглянув на свое отражение в витринах, он убедился, что сторонний взгляд не сможет отметить никаких странностей, выходящих за рамки нормальности, никому и в голову не придет, что перед ним вовсе не офисный работник. К своему ужасу, Эрик понял, что даже ему самому не удается увидеть разницу. Он словно надел сегодня не просто деловой костюм, а другого себя, и внезапно сообразил, что его уже никогда не удастся снять. Если бы он сейчас вошел в телефонную будку, то вышел бы из нее обнаженным, к вящему восторгу любопытной толпы, каждый человек в которой не преминет указать на него пальцем.
Эрик до сих пор даже не осознавал, насколько плохо работа в газете повлияла на него. Даже бетон под ногами, казалось, стал скользким и начал дрожать. Как будто он уловил отражение под другим углом, с которого ему даже в голову не приходило посмотреть на себя самого, и теперь оказался неспособным отвести взгляд.
Бетонка петляла и извивалась. В самом конце она с велосипедной дорожкой уходила под мост в широкий затемненный тоннель, раскрытый подобно зияющей пасти. По мосту клекотал поезд, с воем проносясь с грузом таких же эриков — мужчин и женщин, молодых и старых, направляющихся к своим комнатам с кондиционерами в высоких зданиях, где они привычно будут работать с бумагами, газетами, компьютерами, калькуляторами, ручками, телефонами, наушниками, чашками кофе и прочими совершенно бесполезными предметами. Ему показалось, что в окнах мелькают их лица — и каждое как две капли воды походит на его собственное.
За мостом начинался старый парк, в котором лучше было не гулять по ночам. Иногда там же ночевал старый алкоголик, с которым Эрик время от времени играл в шахматы.
Стена тоннеля — по большей части кирпичная — была сплошь исписана и разрисована разноцветными граффити. Создатели этих шедевров определенно обладали необходимыми талантами и умениями, а потому их творчество было почти приятным глазу — почти, потому что через весь рисунок причудливой темной вязью тянулось слово «МОЕ» — сообщение, понятное любому, кто говорит на языке улиц. В той части стены, где тени всегда были особенно сгущены, находилось нечто, что Эрик порой улавливал боковым зрением, что казалось ему весьма странным добавлением к настенной живописи (хотя он никогда не задумывался об этом всерьез). Это была маленькая красная дверь, сделанная из узких деревянных планок. Черные неровные линии, нанесенные тонким слоем краски из баллончика, словно тонкие трещинки, пробирались по доскам.
Чего Эрик не замечал до сих пор, так это того, что деревянная дверь была настоящей. Не изображением, как ему всегда казалось; нет, кто-то специально врезал ее в стену — или встроил. Зачем?
Цоканье невысоких каблуков его туфель стихло — Эрик остановился, чтобы присмотреться к своему открытию. Эта красная дверца, едва доходившая молодому человеку до плеча и оказавшаяся чуть шире его тела, показалась ему вдруг неотъемлемой частью его прошлого, поэтому странно было видеть ее перед собой сейчас, несмотря на то что она была здесь все это время. Она действительно была здесь все это время, когда он полагал, что…
Эрик протянул руку и щелкнул по дереву ногтем — просто чтобы убедиться: глаза его не обманывают. Оказалось, что зрению можно доверять. Это была… Короче, это действительно была дверь. В ней имелись замочная скважина и маленькая ручка — скорее медный рычажок, за который можно ухватиться пальцами и потянуть створку на себя. Странное украшение для старой стены, и, разумеется, по другую ее сторону не может быть ничего, кроме осыпающихся красноватых, прохладных кирпичей моста, по которому ходят поезда…
Разумеется, ничего другого там быть и не может.
Поэтому Эрик пошел дальше и впоследствии сам не мог объяснить, что именно заставило его задержаться и оглянуться. Однако он это сделал — и со свистом втянул воздух сквозь зубы, уронив портфель. Падая, тот открылся, и бумаги рассыпались по земле у ног репортера. Апельсин, прихваченный с собой на обед, покатился прочь и остановился посреди огромной грязной лужи. В это мгновение Эрик заметил движение, блеснувший солнечный лучик — по ту сторону двери, у самой замочной скважины.
Он вернулся, склонился к двери и завопил, отпрянув. В замочной скважине мелькнул чей-то глаз. Вновь сверкнул яркий лучик. Что это — дневной свет? Он был очень похож на солнечный блик, когда владелец глаза исчез.
Теперь замочная скважина выглядела точно так же, как раньше — абсолютно темная, словно за ней нет ничего, кроме кирпича. Эрик, спотыкаясь, вернулся к портфелю, слегка дрожащими руками убрал бумаги и щелкнул застежкой. Апельсин так и остался валяться в луже. Потрясенный увиденным, Эрик продолжил путь, и день оказался в точности таким, как он боялся, пока не пришла пора возвращаться домой — и все, к добру или нет, начало меняться.
Гудение пылесоса разбудило Эрика около девяти часов — он уснул за своим письменным столом и поспешил покинуть негостеприимный офис.
— А вот и юный Эрик Олбрайт запоздало возвращается домой с работы.
Говорящий был полностью скрыт тенями, поселившимися под мостом. Голос, разумеется, был знакомым.
