— Нет, — откликнулся капитан, — не пущу. Я вам сейчас открою, так навалитесь всей гурьбой и в психушку сдадите, пока от берега не отошли.
— Владимир Иванович, даю честное слово красного командира, что войду только я один.
— Ладно, но только один. В старые то времена офицерА слово то держали. — За переборкой громко звякнули задрайки и дверь чуть приоткрылась, оставив проём, в который я протиснулся только боком.
Хорошо устроился капитан. На бочке с селёдкой была постелена газета и разложена неплохая закуска. Богато снабжает страна победившего пролетариата своих первопроходцев. А над всем этим богатством и разнообразием мешков, коробок и ящиков витал вкусный, луково-шоколадный аромат.
За спиной послышалось вежливое покашливание, и я отвлёкся от осмотра продуктовых запасов "Челюскина". Передо мной стоял среднего роста крепкий моряк в чёрной форме и фуражке с крабом. На загорелом, худощавом лице воинственно торчали шикарные усы. Правда, впечатление воинственности скрадывалось застрявшими в этих усах хлебными крошками. Воронин протянул мне правую руку, а левой показал в сторону "стола":
— Перекусить по рюмочке не желаете?
— Здравствуйте, Владимир Иванович. Я и есть Архангельский. Можно просто Гавриилом Родионовичем называть.
Поздоровавшись, я сел на какой-то мешок с крупой и улыбнулся Воронину.
— Так вот вы какой, капитан, обветренный как скалы.
— Да вы поэт, товарищ Архангельский. — Ответно улыбнулся капитан. — В молодости все мы поэты. Вам вот сколько лет?
Вот спросил! Мне это и самому интересно. Тысячелетия до сотворения мира считать? Я, правда, их плохо помню, только десятка два последних. Когда же у нас сотворение мира было? Вот опять память подводит. Помните, тогда ещё русы первый раз всю Евразию завоевали. Нет, ну может она тогда и вообще без названия была, не спорю. Потом года три партизан отлавливали. Да, точно, а на четвёртый год мир и сотворился.
— Да немало мне уже лет, Владимир Иванович, просто выгляжу моложе. — Пришлось просто отшутиться.
— Ну, я всё же постарше буду. Пятый десяток давно пошел. Старые кости с непогоде ноют. Куда уж мне на севера. — Капитан протянул руку за спину и достал бутылку, он одного вида которой меня слегка замутило. — По капельке, командир?
— Только не коньяк, Иваныч. Пивка если только. А то моё пиво комбриг Раевский выпил.
— Это он зря, товарищ комбриг. Пиво на северах весьма редкий продукт. Потому как замерзает. Вот спирту могу предложить.
— Пожалуй, воздержусь.
— Это вы зря. А, впрочем…. Вот, помнится, в двадцать четвёртом году к нам доктор один приехал. С Крыма, с Чёрного моря перевели. Так он зарок себе дал, ни капли спиртного до захода солнца. Представляете? В полярный день почти полгода ходит трезвый и злой, а зимой не просыхает, клистир с градусником путает. Так и умом помутился. Вообразил себя японцем и по кораблю в чёрном исподнем бегал. Иногда даже и по стенам. Что вы смеётесь, товарищ комбриг? Он до сих пор в Каргополе, в тамошней психиатрической.
— Верю я вам, Владимир Иванович, — я с трудом отсмеялся, — только вот одно мне скажите, это точно не заразное, что у доктора было?
— На что вы намекаете? — Поперхнулся своим коньяком Воронин.
— Я разве намекаю? Просто спрашиваю. Да вы и сами попробуйте рассудить логически. Вот вы прибываете на судно, на котором вам надлежит отправиться в поход, и с удивлением узнаёте, что капитан заперся на продуктовом складе, пьёт, и на все предложения отзывается непечатными словами в адрес своего корабля. И от капитанства своего категорически отказывается.
Воронин долго не отвечал, делая вид, что занят набиванием трубки. Я не отвлекал, давая собраться с мыслями для ответа.
— Нет, Гавриил Родионович, это вы подумайте, может ли быть в своём уме капитан, которого попросили только перегнать обычное грузовое судно из Ленинграда в Мурманск, если он согласится пойти на нём в высокие широты осенью. А судно то не только не предназначено к таким плаваниям, но и в Балтике на нём ходить опасно. Я уже говорил — волну не держит. Широковат. И машины говённые. Эту посудину только по Волге гонять, да и то только до Подновья. Дальше на Телячьем броде застрянет. — Капитан вспомнил про почти погасшую трубку и опять замолчал, сосредоточенно затягиваясь.
В этот момент он мне показался похожим на свой пароход. Тоже весь в чёрном и с клубами дыма из трубы. Но, судя по первому впечатлению, капитан был покрепче своего корабля. "Челюскин" и правда заходил в Копенгаген для ремонта судовых машин и кое-каких мелких доделок.
— И в конце концов, — продолжил Воронин, — меня Шмидт просил только довести "Челюскин" до Мурманска, клятвенно обещая потом на собственные деньги купить билет на поезд до Ленинграда. Целый месяц письмами долбил, уговаривая. А когда я отказался вести пароход дальше, ко мне пришёл этот ваш мордоворот Кандыба и посадил меня в кутузку.
— Это совсем не мой мордоворот, Владимир Иванович. Тем более я его ещё в глаза не видел. И, согласитесь, кутузка ваша хоть и не комфортабельна….
— Зато питья и закуски много. — Перебил меня капитан. — Вот это меня и беспокоило. Точнее не это, а абсолютное отсутствие гальюна. Паршивого иллюминатора, и того нет. Согласитесь, нехорошо бы получилось.
— Совсем бы нехорошо получилось, Владимир Иванович, если бы Кандыба вас арестовал, усмотрев вредительство, саботаж и контрреволюционную пропаганду, в виде охаивания нового парохода, купленного распоряжением мудрого советского правительства по прямому указанию товарища Сталина. Вот так то вот.
— А вы, Гавриил Родионович?
— Что я? Я мог и не приехать.
— У меня есть варианты?
— Помилуйте, товарищ Воронин, у вас даже нет варианта сесть на нары. Потому как мне срочно необходим капитан на мостике "Челюскина". Или, вы думаете, Белецкий справится?
— Этот мотольский портной? Не смешите селёдок, товарищ комбриг. Это когда же партийные работники рулить умели? — Капитан с показным кряхтение поднялся со своего мешка. — Так куда держим курс?
— На Северный полюс.
— Чево-о-о?
Глава 3
Вывели болезного. Руки ему за спину.
И с размаху кинули в чёрный воронок.
Владимир Высоцкий.
Боцман Заморский уже две недели пребывал в чёрной меланхолии. Виновники этого недуга, те самые штатские из экспедиции, старались не попадаться на глаза, чувствуя за собой вину. И не только вину. Да что вину, если с точки зрения просоленного маремана совершались форменные преступления. Кинооператор, прикрываясь московскими связями, кощунственно разбрасывал папиросные бычки в мыслимых и немыслимых местах с такой скоростью, что пять судовых уборщиц не успевали их перехватывать. А недавно прожёг новую форменную фуражку, подаренную боцману женой на серебряную свадьбу, невзначай уронив окурок на голову проходившего под трапом Заморского.
