Гэррети промолчал. 10.30. До Фрипорта было еще далеко.
— Ее звали Присцилла. Я был тогда еще глупее тебя. Я любил
целовать ей кончики пальцев. Стихи читал. Китса — когда ветер дул в нужную
сторону.
Видишь ли, ее старик держал коров, а запах навоза плохо
сочетается с Китсом. Может, при другом ветре мне нужно было читать ей
Суинберна? — Макфрис засмеялся.
— Ты скрываешь свои настоящие чувства.
— А, кому какое дело? Конечно, всем хочется помнить, как они
шепчут слова любви в розовое ушко своей королевы, а не то, как, вернувшись
домой, они гоняют шары под одеялом.
— Ты скрываешь свое, я — свое.
Макфрис, казалось, не слышал. Какое-то время они шли молча.
Их ноги шаркали по дороге. Гэррети подумал, что скоро с ног сойдут ногти, а
следом сползет и вся кожа, как змеиная шкура. Позади то и дело кашлял Скрамм.
Главным была дорога, а не весь этот бред о любви.
— Так вот, о шраме, — продолжил Макфрис. — Это было прошлым
летом. Мы оба хотели уехать из дома, от родителей и от этого запаха коровьего
дерьма, чтобы Великая Любовь цвела на свободе. Мы устроились на пижамную
фабрику в Нью-Джерси. Как тебе это нравится, Гэррети?
Мы сняли разные квартиры в Ньюарке. Родители немного
понервничали, но мы жили в разных квартирах и зарабатывали на жизнь, так что
они скоро успокоились. Я жил еще с двумя парнями, а Прис — с тремя девушками.
Мы уехали третьего июня на моей тачке, и в тот же день заехали в мотель и решили
проблему девственности. Ей не очень хотелось трахаться, но она хотела доставить
мне удовольствие. Все было очень романтично.
Потом мы приехали в Ньюарк. Там тоже пахло коровьим дерьмом,
но нам хотелось верить, что это другое дерьмо. Я завез ее на ее квартиру, а сам
поехал в свою. С понедельника мы начали работать. Все было не как в кино,
Гэррети, — мой мастер был сволочью, и во время ланча мы давили крыс, которые
прятались под мешками с бельем. Но я не обращал на это внимания, потому что
любил. Понимаешь?
Он сплюнул в пыль, отхлебнул из своей фляжки и крикнул,
чтобы ему дали другую. Они карабкались на длинный пологий холм, и крик вышел на
пределе дыхания.
— Прис работала на первом этаже, и вот туда можно было
водить туристов. Пастельного цвета стены, современные машины, кондиционеры.
Прис пришивала пуговицы с семи до трех. Только подумай, по всей стране мужчины
носят пижамы с пуговицами, которые пришила Прис! Одна эта мысль могла согреть
самое холодное сердце.
Я работал на пятом. Внизу сушили шерсть и по трубе с теплым
воздухом подавали наверх, ко мне. Когда подъемник наполнялся, они звонили, я
открывал заслонку, и там была спутанная шерсть всех цветов радуги. Я выгребал
ее оттуда, укладывал в мешки по двести фунтов и подносил эти мешки к трепальной
машине. Потом шерсть ткали, шили пижамы, и на первом этаже Прис и другие
девушки пришивали к ним пуговицы, а ослы туристы смотрели на них через стекло…
Как сейчас смотрят на нас. Тебе не надоело меня слушать?
— Шрам, — напомнил Гэррети.
— Я отвлекся? — Макфрис вытер лоб и расстегнул рубашку. Они
были на холме. Во все стороны уходили волны леса, упираясь на горизонте в горы.
Милях в десяти среди зелени краснела пожарная вышка. Дорога
вилась через все это, как серая змея.
— Сперва все было чудесно. Мы трахались с ней еще три раза,
в машине, нюхая коровье дерьмо с ближайшего пастбища. Я никак не мог вычесать
шерсть из моих волос, сколько ни расчесывал их; но это было неважно, потому что
я любил ее. Я это знал, но никак не мог ей объяснить, — ни языком, ни членом.
Нам платили сдельно. Я был не очень хорошим укладчиком —
набивал около двадцати трех мешков в день, а норма всегда была за тридцать. И
другие парни из-за меня тоже отставали и теряли в зарплате. Они сказали, что им
это не нравится. Понимаешь?
— Ага, — Гэррети потер ладонью шею, потом вытер руку о
штаны, оставив на них темное пятно.
— А внизу Прис не сидела без дела. По вечерам она часами
могла говорить о своих подружках, о том, кто как работает, и, конечно, она
работала лучше всех. Не очень приятно соревноваться с любимой девушкой. В конце
недели я принес домой чек на 64.40 и стал лечить свои мозоли. Она притащила
девяносто и тут же отнесла их в банк.
Так шло и дальше. В конце концов я перестал трахаться с ней.
Приличней было бы сказать, что я перестал делить с ней ложе,
но на ложе мы ни разу не были. И у меня, и у нее всегда была куча народу, а на
мотель разоряться я больше не мог, поэтому нам приходилось делать это на заднем
сиденье машины.
Ей это нравилось все меньше, и я знал это и начал потихоньку
ненавидеть ее, хотя еще любил. Поэтому я предложил ей выйти за меня замуж,
чтобы все решить. Она стала вилять, но я настаивал на ответе.
— И она ответила «нет»?
— Конечно. «Пит, мы не можем. Что скажет моя мама? Пит, мы
должны подождать». Пит то и Пит се, и всегда реальной причиной были деньги, те,
что она зарабатывала на пуговицах.
— Тогда зачем ты ее упрашивал?
— Не знаю, — Макфрис яростно потер шрам. — Я чувствовал себя
неудачником, потому что мне нечем было доказать ей, что я мужчина, кроме члена,
который я совал ей между ног, а ей и этого особенно не хотелось. Сзади ударили
выстрелы.
— Олсон? — спросил Макфрис.
— Нет. Он еще здесь.
— А-а.
— Шрам.
— Слушай, что ты пристал?
— Ты спас мне жизнь.
— Ну и иди к черту.
— Шрам.
— Я подрался, — сказал Макфрис после долгой паузы. — С
Ральфом, парнем с упаковки. Он подбил мне оба глаза и сказал, чтобы я убирался,
не то он мне и руки переломает. В тот вечер я сказал Прис, что еду домой, и
предложил ей поехать со мной. Она сказала, что не может. Я сказал ей, что она
превратилась в рабыню своих пуговиц, и еще много всякого. Я и не знал, что во
мне накопилось столько яду. Я сказал, что она паршивая стерва, которая не видит
ничего, кроме своей банковской книжки. Это было в ее квартире, и в первый раз
мы остались одни — ее соседки ушли в кино. Я пытался затащить ее в постель, и
она ударила меня в лицо ножом для разрезания писем. Ей прислали его какие-то
друзья из Англии. Она ударила меня, как будто я хотел ее изнасиловать. Как
будто я был больной и мог заразить ее. Понимаешь, Рэй?
— Да, — сказал Гэррети. Впереди у обочины стоял белый
трейлер, и, когда они подошли ближе, лысый мужчина — видимо, владелец машины,
начал снимать их кинокамерой. Пирсон, Абрахам и Йенсен одновременно сделали
непристойный жест, и Гэррети эта синхронность очень рассмешила.
— Я плакал, — сказал Макфрис. — Плакал, как ребенок. Я упал
на колени, целовал ее юбку и умолял простить меня. Кровь текла с моего лица на
пол, и это было действительно неприятно, Гэррети. Она убежала в ванную, и ее
вырвало. Она вернулась, принесла мне полотенце и сказала, что никогда больше не
хочет меня видеть. Она тоже плакала и спрашивала, почему я так обидел ее.
Понимаешь, Рэй, она разрезала мне лицо и спрашивала, почему я ее обидел.
