Танни снова шмыгнул носом: понял, мол.
– Молчи, брат. Тогда заживем. Город скоро.
Спереди, оттуда, куда спешил отец, надвинулся и окреп многоголосый хор. Тысячеглавое чудище топталось, слепо тычась в городские стены, как в ограду узилища; пьяно бормотало, всхрапывало – и все говорило, говорило о непонятном само с собой.
* * *
На потного, умаявшегося здоровяка с ковром на плече никто не обратил внимания. Безумный взгляд, распатланная шевелюра, винный перегар изо рта. Сегодня таких в городе – считай, собьешься. «Потерпи, сынок, – шептал отец, когда рядом не было людей. – Скоро дома будем…» Он добрался до окраины портового района, когда путь перегородила очередная, разгоряченная вином толпа. Отец на миг остановился в нерешительности – может, свернуть в переулок, обойти? Этот миг его и погубил.
– Эй, богатырь! – окликнул грузчика ражий детина. Лихо сбил на ухо суконную шапку: – Чего тащишь?
Десятки взглядов уперлись в отца Танни.
– Ковер себе добыл. Ослеп, что ли?
– Бросай этот хлам! Айда с нами!
– Изменников бить!
– Так побили уже всех, вроде…
– Ха! Их знаешь, сколько!
– Попрятались, отродья!
– Найдем!
– Бросай, давай!
– Да я домой…
– А с чего это у тебя ковер поперек себя шире? – вдруг прищурился детина. – Что прячешь, богатырь?
– Твое какое дело? Ковер, и ковер.
– А в ковре?
– Бабу умыкнул?
– Изменницу!
– Сам отпялить вздумал?
– Делись, скряга!
– Нет там никакой бабы!
– А ну, покажь!
Толпа загудела. Детина ухватился за край ковра, потянул к себе.
– Не трожь!
– А то что? – осклабился детина. – Насмерть зацелуешь?
Ответ не заставил себя ждать. С ковром на плече, без ковра, силы отцу Танни было не занимать. Кулак-молот вбил детине ухмылку в глотку – вместе с зубами и брызнувшей кровью. Детина рухнул наземь. Оглушенный, как бык на бойне, он лежал, раскинув руки, и не подавал признаков жизни. Рот – кровавая дыра, нижняя челюсть вывернута…
Край ковра, старательно подоткнутый отцом, распахнулся. Взору погромщиков открылись забинтованные ступни Танни.
– Изменник! – взвизгнул кто-то.
– Оба – изменники!
– Бей!
Однако толпа медлила: участь поверженного детины мало кого прельщала.
– Беги, Танни! Беги!
Пыльная мгла закружилась, Танни ощутил, что катится по земле. В лицо, ослепив, ударил свет. У щеки возник припорошенный снегом, мерзлый булыжник. Выше – часть стены с растрескавшейся штукатуркой.
– Беги!!!
Бежать Танни не мог. Он пополз – сжав зубы и плача от бессилия, от проснувшейся боли в отрезанных пальцах. Позади орали, ухали, хекали. Отец держался до последнего, как тот упрямый дом в поселке. Дарил сыну призрачный шанс: уползти, забиться в щель, спрятаться, пересидеть… На самом деле у Танни не было шансов. Ни огрызочка. Но он все равно полз, обдирая в кровь озябшие ладони. Время остановилось. Он не оглядывался, он ничего не видел впереди, отвоевывая у мостовой жалкие пяди – крохотные кусочки жизни. Дорогу загородил труп. Мертвец лежал лицом вниз; из затылка торчал кованый костыль. Зрение вернулось; Танни заорал, откатился в сторону. Попытался встать, хватаясь за стену руками, уже не чувствующими боли. С третьей попытки это ему удалось. Позади торжествующе взревела толпа. Был отец, и весь кончился. Да и сыну осталось жить – раз-два, и хватит.
– Эй, сучёныш! Далеко собрался?!
Со скоростью черепахи Танни ковылял прочь. Переставить ногу, ступая на пятку. Еще раз, с другой ноги. Продвинуть руки на локоть дальше. Поймать равновесие. Снова переставить ногу. Весь мир, весь краткий остаток существования сосредоточился для мальчика в этих простых, но таких важных действиях.
– Ну ты скороход!
– Ножки не держат?
– Лови, ублюдок!
– Н-на!
В стену ударил камень. Второй – острый обломок, пущенный умелой рукой – без жалости врезался Танни в ухо. Голова взорвалась черной, оглушающей болью. Ноги подкосились, мальчик упал, не успев выставить руки. Лязгнули зубы, что-то отвратительно хрустнуло. Рот наполнился горячим и соленым вперемешку с какими-то камешками. По щеке и шее текло: липкое, теплое. Ухо дергало калеными щипцами. Голова гудела, перед единственным глазом плясали огненные звезды. Танни снова пополз, больше не пытаясь встать. Рядом в землю били камни; один угодил мальчику в бедро. Танни дернулся, но не остановился.
– Ползи, змееныш!
– Спорим, с трех камней уложу?
– Хрен тебе! Он живучий…
Зрение прояснилось. Танни увидел башмаки. Крепкие, хотя и ношеные башмаки из воловьей кожи. Пряжки – серебро; толстая, тройная подошва. В таких можно сотню лиг отмахать – и хоть бы хны. Вот какие башмаки, оказывается, носит смерть. Ну да, ей ходить много доводится…
Мальчик зажмурился, ожидая удара. Нет, смерть медлила. Тогда он открыл глаза и с усилием сел. Над ним возвышался старик. Лицо – в складках и морщинах, похожих на ножевые порезы. Неправильное лицо. Казалось, его слепили из двух разных половинок. Морщины справа были не такие, как слева. Из пещер-ноздрей вырывался пар, словно там прятался дракон, готовясь извергнуть сноп пламени. Лоб старика закрывала кожаная повязка, поверх которой была надвинута шляпа с широкими полями. От мороза старика спасал кожух – длинный, до пят; на плече висела дорожная сумка.
– Живой? – равнодушно спросил старик.
И раздвоился.
Второй старец выглядел древнее развалин замка Трех Лун. Он опирался на пастушью клюку. Шляпу высоченный дедуган держал в свободной руке. И как он себе лысину не отморозит? С неба вновь начало сыпать. Налетая порывами, ветер швырял в людей колючую белую крупу. Снежинки таяли на лету и испарялись без остатка, не достигая блестящей лысины старца. Обрывки мыслей бестолковой сворой метались в голове Танни. Голова раскалывалась от боли, в ушах нарастал звон. Старики, развалины замка, волшебная лысина – что угодно, не важно! Рассудок защищался, как мог, отгораживаясь от единственного, что сейчас имело значение. Жизнь и смерть. Краткая жизнь и скорая смерть. Взгляд, вторя беготне мыслей, метался от одного старика к другому. Мальчик ничуть не удивился, когда в какой-то миг стариков стало трое. Третий соткался из снежной завирюхи и без слов встал рядом. Худой, хмурый, в плаще с капюшоном, надетом поверх куртки из оленьей шкуры. На поясе – узкий меч, за поясом – три кинжала разной длины.
Старики молчали, перегородив улицу.
В двадцати шагах от них грозно ворчала толпа.
