Затем он обследовал два первых этажа башни. Надо знать, где ты ночуешь. Как, в случае чего, уйти, где спрятаться, откуда ждать нападения… В запертые комнаты соваться раздумал, хотя замки были дешевые. Слезы, не замки. Выше второго этажа лестницу облепили армады светляков. С жадным скрежетом они пожирали любую тень. Вульм помахал ладонью над свечой, порадовался аппетиту светляков, и спустился вниз. Тенеедов он не боялся; просто колено напомнило о себе. Да и удирать наверх, чтобы прыгать с третьего-четвертого этажа, Вульм не собирался. Выбрав подходящую комнату, он устроился на узком диване. Укрылся шерстяным пледом, найденным тут же, сунул кинжал под подушку и задул свечу.
Снилось ему, что он – старый дурак. Старый умница следил бы за магами издалека, со спокойной душой, и не совался бы, куда не просят…
– А? Что?!
– Это я…
– Натан? – кинжал вернулся в ножны. – Какого беса…
– Я есть хочу… А господин Циклоп спит. И господин Симон спит…
– Я тоже сплю!
Гаденыш виновато сопел. Рубаха на нем лопнула, сквозь прорехи виднелись мышцы, каким позавидовал бы и ярмарочный силач. Не отвяжется, понял Вульм.
– Идем, сволочь…
На кухне сыскался початый мешок чечевицы. Лук, морковь, масло. Нашелся и кусок тощенького сала. Полагая, что господа маги встанут голодными, как собаки, Вульм сварил каши с запасом, на четверых. И кстати, потому что Натан умял все подчистую.
– Убью, – пообещал Вульм. – Отосплюсь, и убью.
Мальчишка виновато рыгнул.
– Вот брюква, жри. Да куда ты сырую! Свари, что ли…
Встав к полудню, Вульм обнаружил, что брюква закончилась. И чечевица. А котел пуст, и даже выскоблен до блеска.
* * *
«…топает, проглот. Цепями гремит. Ужас волшебной башни… Прикажи ему эти цепи порвать – порвет, глазом не моргнет. В город можно выводить без страха. Кто опознает сопляка-недоросля в матером бугае? И морда, как у быка…»
В двери Натан едва протиснулся. Чуть косяк цепями не снес. Симон Остихарос, больше похожий на труп, чем на живого человека, от грохота очнулся. Сдавленно просипел:
– Наконец-то! Сажай на цепь, мучитель…
Только сейчас Вульм обратил внимание на четыре железных кольца, вмурованных в стены на локоть выше пола. Прикинул расстояние от колец до Симона, длину цепей… Если внатяг – хватит. Циклоп же без церемоний принялся за дело. Парня он использовал, как немой инструмент. Если Натан ошибался – повторял указания спокойным, ровным тоном. Показывал, как надо. Разве злятся на рычаг или молоток? Я бы так не смог, подумал Вульм. Да, я убивал. Жертвовал спутниками, чтобы спастись самому. Понимал: рядом идет не человек – отмычка. Временами я бывал последней сволочью, но сволочью бесстрастной – никогда…
«Ты и сейчас сволочь,» – напомнил хозяин «Лысого осла».
Крюки на концах цепей плотно вошли в стенные кольца. Обручи, закрепленные мощными штырями, сомкнулись на запястьях и лодыжках Симона. Цепи натянулись, по ним прошла заметная дрожь. Раздался звон металла, следом – дребезжание барахла, принесенного в кабинет Циклопом.
– Выдержат? – усомнился Вульм.
Он не знал, что сейчас начнется. Но заранее не ждал ничего хорошего.
– Раньше выдерживали, – пожал плечами Циклоп.
Старый маг принял оковы, как кукла. Уснул Симон, или впал в забытье – ни жестом, ни стоном он не выдал, что в нем еще теплится огонь. Казалось, вокруг старца клубится грозовая туча, и вот-вот ударит молния. Когда напряжение достигло предела, Симон открыл глаза. Ляпис-лазурь в его взгляде уступила место прежней, небесно-голубой бирюзе. Шевельнулись сухие, обметанные лихорадкой губы. На миг Вульм уверился: они снова в подземельях Шаннурана. Сейчас прозвучит заклинание – и цепи рассыплются ржавой трухой. Да, заклинание прозвучало, и цепи остались целехонькими.
– Теперь выдержат, – прошептал старец.
Циклоп встал в головах Симона. Взял с каминной полки жезл-управитель, сделанный из черного дерева, с наконечником из серебра. В раздумье почесал жезлом лоб над Оком Митры – и тронул «звучащий» кристалл. Гнусаво взвыл охотничий рожок. По лицу старого мага пробежала рябь. Так утренний ветер морщит гладь озера. Не сходя с места, Циклоп потянулся к другому кристаллу – сиреневому, на подставке из ореха. Тот взорвался оглушительным звоном литавр. Искристое крошево наполнило кабинет, словно кристалл разлетелся на тысячу кусочков. Рука с жезлом двигалась все быстрее. Сын Черной Вдовы стоял перед чудо-ксилофоном, где каждая дощечка – инструмент, и пытался, изворачиваясь всем телом, вовремя вплести в безумство симфонии новую тему. К литаврам и рожку присоединилась лютня. За ней последовали арфа, орган, флейта, виола; свирель, варган, тамбурин… Стон и писк, вой и тонкий, комариный звон; вкрадчивое шуршанье и грохот обвала в горах. Людей накрыли струнные переливы. В углах карлики-невидимки отбивали дробное стаккато. Ряд кристаллов таил в себе голоса певцов, звучавших в унисон или в терцию. По отдельности любой звук был, пожалуй, мелодичен, но от их сочетания хотелось стремглав выбежать прочь, зажав ладонями уши.
В хаосе угадывался некий ритм – вернее, два ритма, противостоявших друг другу. Сердца двух существ отчаянно колотились под сводами: сбоили, сбивались, бились до последнего.
«Демоны, – вспомнил Вульм. – Музыка Ушедших…»
Циклоп обратился в статую. Застыла рука с жезлом: поза была страшно неудобной, но сын Черной Вдовы плевать хотел на удобства. Лицо его, изборожденное асимметричными морщинами, сейчас больше, чем всегда, напоминало копию гористой местности вокруг Шаннурана. Впору было поверить, что он вбирает, всасывает в себя камень, пропитавший тело Симона – и, не рассчитав сил, сам превращается в скалу. Лишь хриплое, мощное дыхание, слышимое даже сквозь какофонию, да капельки пота на висках свидетельствовали: плоть Циклопа осталась человеческой.
Но если Циклоп уподобился статуе, то Симон Остихарос, напротив, претерпевал удивительные метаморфозы. Старому магу наскучило лежать без движения. Его сотрясала крупная дрожь. Тело не просто вибрировало – оно звучало, вторя дикому многоголосью. Пальцы левой руки конвульсивно сжимались и разжимались. Правая же лишь вздрагивала. Воздух над магом раскалился, плыл зыбким маревом. Так встает мираж над пустыней. Черты старца время от времени искажала гримаса боли, но ни стона не сорвалось с плотно сжатых губ Симона Пламенного.
В буре звуков проступила, формируясь, некая, пока еще робкая тема. Ее вели гобой, виола и лютня. Четче выделился ритм, в такт которому мерцало Око Митры во лбу Циклопа. Или это Око задавало ритм, а инструменты вторили ему? Жилы, оплетавшие рубин, опасно вздулись, грозя лопнуть. Лицо и руки Симона пошли пятнами. Скорее всего, то же творилось с остальным телом мага, но одежда скрывала его от глаз. Сквозь кожу проступили блестки слюды. Исчезли, сменились агатовыми разводами. Кожа сделалась шершавой, твердой на вид, словно наждачный камень; разгладилась, приобретя сходство с полированным мрамором. Кожа с вкраплениями базальтовой крошки. Кожа, припорошенная угольной пылью. Кожа с радужными разводами перламутра…
