Отлично. И даже не шатается…
В дверях кашлянул Вульм. Циклоп едва успел сунуть диадему в футляр. Футляр лег на каминную полку, которую Симон успел рассмотреть со всех сторон и, похоже, утратил к ней интерес. Известное правило: хочешь что-то спрятать – положи на самое видное место.
– А вот и я, друзья мои! Пока мальчик трудится, предлагаю насладиться этим чудесным вином. В предвкушении, так сказать… Кстати, что это за вино? Я, признаться, запамятовал…
– Эсурийское, – вздохнул Циклоп.
– Ну конечно! Как раз хотел сказать. Ты просто меня опередил…
С лестницы послышался отдаленный грохот.
– Кто бы это мог быть? – съязвил Вульм.
Старец забеспокоился:
– Мальчик! Он сломает себе шею!
– Он сломает перила, – возразил Вульм. – И ступени. И всю башню от крыши до фундамента. В остальном Натан – славный парень, если не считать слабоумия. Я еще не рассказывал, как он спасал меня от врагов?
4.
Натан еле избавился от приставучего старца.
Здыхался, говорил отец. Когда к отцу приходил дядька Фурц, пьяный до изумления, желая душевной беседы – например, о том, что у королей в штанах – отец поначалу слушал. Но скоро без лишних слов вскидывал Фурца на плечо, нес в дядькину хибару, сдавал на руки Фурчихе, драчливой злюке, вытирал лоб рукавом – и орал на всю улицу: «Здыхался!» Малыш Танни хохотал от восторга. Мечтал, чтобы дядька Фурц пришел завтра. Натан-взрослый мечтал, чтобы вернулся отец. О, не для того, чтобы вскинуть Симона Остихароса на плечо, унести за тридевять земель! Натан-взрослый оторвал бы от земли дюжину старцев, особенно теперь, когда рука Симона стала легче перышка. Это было так же просто, как старцу – превратить дерзкого в горстку пепла. В отце изменник нуждался, как тонущий – в воздухе.
На берегу и не замечал, что дышит.
Трудно жить сиротой, вздохнул Натан. Все время хочется к кому-нибудь прилепиться. Ты прилепишься, а он горячей печки. Холодней льда. Весь в шипах. Забудь, дурень, о возвращении отца. Отец умер на брусчатке мостовой. Вернется мертвяк, синий, в запекшейся крови. Постучится в дом: звали? То-то же…
Бросив Симона на кухне – колдовать над соусом, который маг звал венцом своего искусства – парень на цыпочках поднялся по лестнице на четвертый этаж. Места, где лекарский нож отсек пальцы от ступни, ороговели, утратили чувствительность. Если не снимать катанок, и держаться за перила – проскользнешь тише мыши. Жуков, жрущих тени, он уже не боялся. Тень – пустяк, новая вырастет. Услышит Циклоп – вот где конец света.
«Эльза! Ждет…»
Прошлой ночью он, считай, не спал. Забывался тревожной дремой, вскакивал в холодном поту. Трижды, до одури боясь разбудить Циклопа, тащился наверх. Возможный побег Эльзы его не пугал. Дверь в спальню Натан еще с первого раза заложил древком от метлы. Нашел в кладовке, оборвал прутья; сломал древко через колено, чтоб было покороче… Потом чувствовал себя дважды изменником. Запер Эльзу! Словно тюремщик – узницу… А что делать? Она же ни рожна не соображает. Он оставил ей ночной горшок, так она терпела-терпела, и под утро навалила кучу у окна. Забилась в угол; небось, ждала, что он драться станет. Умоляя рассвет обождать, Натан принес в спальню ведро с водой, тряпку, поганый совок – и прибрал за сивиллой. Тыкал пальцем в горшок, объяснял: зачем. Эльза скулила, прятала лицо в колени. Раздеться она не догадалась, сидела в тулупе. Натан хорошо помнил, как взялся за ворот тулупа: «Жарко! Давай снимем…» – и острые зубы вцепились ему в плечо. Он чуть не отвесил Эльзе подзатыльник. Вот ведь беда! Потная, красная, взопрела вся, а кусается. Он хотел открыть окно, чтобы вонь выветрилась по холодку, но не понял, как это делается. Окно – дыра дырой, а зима бродит снаружи. Руку высунешь – раз-два, и отморозил. Обратно втянешь – теплынь…
«Я умолю Циклопа, – обещал он Эльзе. – Он оставит тебя для опытов. Ты не бойся. Он только с виду злой! Кормит, поит. От погромщиков защищает. Вульм тоже хороший. Колбасы мне купил, кожух новый… Ну, в грот водили. Так ведь не оставили в гроте! А могли бы…»
Эльза настороженно следила за ним. Из-под шапки блестели звериные, хитрые глаза. Врешь, читал Натан в ее взгляде. Тебя б, может, и оставили… Да кто ж тогда Симонову ручищу тащил бы? Вот сделаешься бесполезен, сразу кишки наружу.
«Точно, умолю. А нет, так уйдем. Мир большой…»
Ага, большой, без слов ответила Эльза. Будем скитаться: Натан-бугай и его собака. Ты меня приучишь на горшок ходить. Горшок-то с собой возьмем, тут не оставим? Ценная вещь… Ты б еще чего прихватил, а? Золотишка, камешков; в дороге каждый грош кстати…
Парень и не знал, что уснул, сидя на кровати. Что говорит во сне с самим собой. Что Эльза, выбравшись из угла, крадется мимо него к двери. Чудо подбросило Натана, не иначе. Успел, схватил за шкирку, оттащил назад. Эльза билась в его руках, как рыба в бредне. Изворачивалась, норовила выскользнуть, удрать из спальни. Натан прижал ее к себе, сдавил, не позволяя крикнуть. Багровая пелена накрыла рассудок. Сивилла захрипела, дыша часто-часто. Хрустнули ребра; парень опомнился, ослабил хватку. Упав на пол, Эльза на четвереньках отбежала прочь. И впрямь, собака, битая хозяином… Я пойду, сказал он. Вернусь, когда смогу. И с Циклопом поговорю.
Ты верь мне, ладно?
Дверь он запер по-новой. Боялся, что Эльза поднимет шум, но обошлось. Сивилла молчала. Когда Вульм приказал собираться в город, Натан даже обрадовался. Стыдной такой, гаденькой радостью. Перед уходом метлу из дверной ручки вытащил. Ну, почти вытащил. Краешек оставил, для виду. Если подергать вполсилы – вроде бы заперто. Если с душой рвануть, древко выпадет. А если со всего маху приложиться – распахнется дверь настежь. В городе представлялось: вырвется Эльза, схватят ее Циклоп с Симоном, решат, что тайком в башню пробралась… Дальше воображение Натана пасовало. Что сделают с сивиллой маги? Выгонят, наверное. В тычки. Или продержат взаперти до возвращения Вульма, а Натан скажет, что знать не знает, не ведает… От таких картин парень багровел вареным раком. Словно всю ночь провел в спальне, не снимая тулупа. Гад ты, бранил он себя. Ядовитый гад! Ты упросишь Циклопа, а нет, так сбежишь с бедняжкой Эльзой…
Измученный сомнениями, он и сам не понял, как кинулся в драку – там, в переулке. Ярость свалилась с неба, оглушила, ошпарила кипятком. Бывает ли такая ярость? Крылатая, клювастая. Пожар, мор, война – в каждом перышке. Я бы их убил, вздрогнул Натан. Ногами растоптал бы. Задержись ярость еще на миг – точно, убил бы. Или они меня. Я ж хуже волка был. Я что, Вульма защищал? – нет, я смех ихний слышать не мог. Мне эти хихоньки – нож острый. Вот и Эльзу, когда ловил, чуть не раздавил. Надо прощения попросить. И за ребра, и за мысли гадкие. Простит она меня, и пойду, Циклопу в ножки бухнусь…
Древко метлы торчало на прежнем месте. Радуясь, что Эльзе хватило ума сидеть тихо, парень вынул самодельный засов. Немного постоял, гоня страх. «Эй! – шепнул еле слышно. Заходить без спроса он стеснялся. Все-таки женщина. – Это я…» В спальне завозились. Натан взялся за ручку, соображая, что надо было еды захватить – и тут изнутри бросились на дверь: по-звериному, всем телом.
