Не будь Али столь непомерно жаден, он мог бы, наняв авантюристов, которых так много на Востоке, повергнуть в трепет самого султана и всю его столицу. Но старик буквально лелеял свои сокровища. К тому же он опасался, и, возможно, не без причины, как бы те люди, которые помогут ему одолеть врагов, не сделались в один прекрасный день его господами. Долго тешился он надеждой, что продавшие ему Паргу англичане ни за что не позволят турецкому флоту выйти в Ионическое море. Но он ошибался; прозорливость изменила ему и в отношении сыновей: они оказались трусами. Измена войск не могла не быть пагубной для него, к тому же он не вполне понимал природу поднятого им общегреческого восстания, уверив себя, что сделался орудием освобождения от рабства целого края, который он притеснял столь жестоко, что не мог рассчитывать там даже на самое низкое положение. Послание Али сулиотам окончательно раскрыло глаза его сторонникам; но поддавшись некоему политическому целомудрию, они все же хотели договориться о сохранении жизни старому визирю. Хуршиду пришлось предъявить им фирманы Порты, в которых говорилось, что если Али-паша Тепеленский покорится, Порта исполнит слово государя, данное сыновьям его, - отправить старика и сыновей его в Малую Азию вместе с гаремом, слугами и сокровищами, дабы он мог мирно закончить свою карьеру. Были предъявлены письма сыновей Али, в которых они рассказывали, как хорошо обращаются с ними в ссылке. Сторонники Али либо действительно поверили этим письмам, либо это явилось для них предлогом, чтобы усыпить угрызения совести, но отныне все только и думали, как принудить непокорного пашу к повиновению; наконец, выплаченное вперед жалованье за восемь месяцев перевесило чашу весов, и сторонники Али открыто перешли на сторону султана.
Казалось, Али намеренно старался озлобить против себя своих солдат: он не платил им жалованья, полагая, что за ними числится слишком много прегрешений, чтобы они и думать не смели об амнистии. Даже объявленной самим муфтием. Поэтому гарнизон замка стал потихоньку разбегаться, как только стало известно, что в лагерь Хуршида прибыло подкрепление. Каждую ночь там начали появляться шкипетары, которым удалось перебраться через крепостной ров. Но один-единственный человек сводил на нет все усилия осаждающих. Как некий новоявленный Архимед
[52]
, он разил их повсюду, и даже в самом сердце своего лагеря они не знали ни минуты покоя. Имя этого выдающегося офицера Каретто.
Хотя он и дошел уже до последней крайности, но не мог забыть, что обязан жизнью тому, кто ныне платил ему за службу самой черной неблагодарностью. Когда Каретто появился в Эпире, Али, прознавший о его искусстве, захотел привязать его к себе, но так, чтобы не пришлось тратиться. Он узнал, что неаполитанец до беспамятства влюбился в одну мусульманку по имени Некибе и что та отвечает ему взаимностью. По тайному приказу Али Тахир-Аббас обвинил перед судом кади ее, правоверную суннитку, в святотатственных сношениях с неверным. Ей грозила смертная казнь, и спасти ее могло только отречение возлюбленного от христианства: если же неверный не согласится отречься от своего бога, то и его должны были сжечь заживо. Каретто отказался перейти в мусульманскую веру. Некибе была сожжена, но Каретто удалось спастись: Али приказал похитить его прямо из пламени костра и спрятать в надежном месте, откуда и вызволил его в час великой опасности. Никто не служил ему с таким рвением: возможно, человек с таким характером никогда не оставил бы свой пост, если бы не натерпелся оскорблений и унижений сверх всякой меры.
Обманув бдительность Афанасия Вайи, которому было поручено положить конец дезертирству, Каретто удалось ускользнуть; он спустился по веревке, привязанной к дулу пушки. Свалившись у подножья укреплений, он сломал руку, но сумел дотащиться до османского лагеря. Он был почти слеп, после того как взрывом пушечного заряда ему опалило лицо. Приняли его настолько хорошо, насколько можно принять христианина, которого уже нечего бояться. Ему дали хлеба и оказали помощь, но поскольку перебежчик оценивается лишь в меру услуг, которых от него можно ожидать, о нем тут же забыли.
Вскоре после бегства неаполитанца еще одна измена окончательно разрушила надежды Али. Гарнизон его, не раз доказывавший свою преданность, был истерзан страшной эпидемией и доведен до отчаяния алчностью Али. Солдаты не справлялись с тяготами обороны крепости и внезапно открыли ворота неприятелю. Но осаждающие, опасаясь, что это очередные козни Али, не спешили вступить в крепость. И Али, задолго до этого подготовившись к подобным сюрпризам, успел добраться до места, которое называл убежищем.
Это было что-то вроде внутренней крепости: мощные каменные стены, ощетинившиеся пушечными жерлами, укрывали сераль Алн, прозванный женской башней. Али предусмотрительно приказал снести все постройки, которые можно было поджечь, сохранив лишь мечеть и гробницу своей супруги Эмине, призрак которой перестал преследовать его, возвестив ему, что скоро он обретет вечный покой. Под сералем была пещера естественного происхождения, куда Али приказал сложить амуницию, боевые припасы, драгоценности и провиант, а также сокровища, которые он не счел нужным утопить в озере. В том же подземелье он соорудил помещение для Василики и гарема и убежище для себя, где отсыпался, когда уставал до крайности. Эта пещера стала последней его крепостью, когда султанские войска захватили замок. Он бесстрастно наблюдал, как они заняли ворота, как освободили заложников, как обходили укрепления, пересчитывали пушки на слегка пострадавших от обстрела стенах; но когда они приблизились настолько, что могли услыхать его, Али через слугу попросил Хуршида прислать к нему почетного парламентера, а сам тем временем запретил кому бы то ни было подходить ближе указанной им черты.
Хуршид, полагая, что противник доведен до крайности и готов сложить оружие, отправил парламентерами Тахир-Аббаса и Хаджи-Бессиариса.
Али выслушал их, ни единым словом не упрекнув за измену, и сказал лишь, что хотел бы поговорить с кем-нибудь из старших военачальников.
Сераскир тут же отправил к нему своего постельничего в сопровождении хранителя печати и других вельмож. Али принял их, как подобает визирю, и после церемонных приветствий предложил спуститься вместе с ним в подземелье. Там он показал им более двух тысяч бочонков пороха, сложенных аккуратными штабелями, поверх которых были помещены оставшиеся у Али припасы и множество ценностей. Он показал им также свою опочивальню: это было нечто вроде богато убранной кельи, примыкавшей к пороховому погребу, в который можно было попасть, только миновав три двери, секрет которых был известен лишь паше. Рядом располагался гарем. Гарнизон, размещавшийся в стоявшей поблизости мечети, насчитывал пятьдесят человек. Все они были готовы погибнуть вместе с пашой под развалинами этой цитадели, последнего оплота, уцелевшего от целой страны - от некогда покорной Али Греции.
Продемонстрировав свои владения, Али представил посланцам Хуршида одного из самых ярых своих приверженцев - хранителя огня Селима, юношу с лицом столь же нежным, сколь неустрашимо было его сердце. Ему надлежало быть наготове и по первому знаку поджечь подземелье. Паша протянул ему руку и спросил, по-прежнему ли он готов умереть. Вместо ответа Селим пылко прижался губами к руке паши. Он не спускал глаз со своего властелина, ловя малейшие его жесты. Лишь ему доверял Али надзор за специальным морским фонарем, подле которого дымился факел. Сменяя друг друга, Али с Селимом поочередно поддерживали огонь. Али выхватил из-за пояса пистолет и навел его на пороховой склад - посланцы Хуршида, невольно вскрикнув от ужаса, попадали ему в ноги. Улыбнувшись при этом зрелище, Али сказал им, что устал от ратного дела и его заветная мечта - освободиться от бремени оружия. Затем, предложив посланцам присесть, добавил, что жаждет более кровавых похорон, нежели те, которые уже привиделись им несколько секунд назад.
