Предметы у восточной стены госпиталя показывают силу этого
столкновения.
Так, где их шлейф обрывается, можно сказать, в голове
кометы, сидит мужчина, который нам знаком. То есть мы впервые видим его в этой
бесформенной коричневой тунике (и он, само собой, не знает, как носить такую
одежду, потому что она определенно открывает лишнее), сандалиях на босу ногу, с
волосами, зачесанными назад и собранными в конский хвост, перехваченный лентой
из грубой, невыделанной кожи, но перед нами, безусловно, Уэнделл Грин. Он
что-то бормочет себе под нос.
Слюна течет из уголков рта. Он пристально смотрит на мятые
листы писче?? бумаги, свернутые трубкой, которую он держит в правой руке. Если
он сумеет понять, как диктофон «Панасоник» превратился в мятую бумагу, то,
возможно, начнет соображать, что к чему. Но до этого еще далеко.
Уэнделл (мы продолжим называть его Уэнделлом и не будем
ломать голову над тем, какое имя он может получить, или не получить, в этом
маленьком уголке вселенной, поскольку он сам этого не знает, да и не хочет
знать) замечает батарейки «Дюраселл АА». Подкрадывается к ним, поднимает и
начинает вставлять в бумажную трубку. Ничего путного, разумеется, не выходит,
но Уэнделла это не останавливает. Как сказал бы Джордж Рэтбан: «Дайте этому
парню сачок, и он постарается поймать им обед».
— Че… — говорит знаменитейший репортер округа Каули,
продолжающий засовывать батарейки в трубку из листков. — Че… за. Че… за! Черт
побери, залезайте в…
Звук… приближающееся позвякивание (это же надо!) шпор,
привлекает внимание Уэнделла, и он отрывается от батареек и листов, поднимает
голову. Его выпученные глаза широко раскрыты. Окончательно и бесповоротно
рассудка Уэнделл, возможно, не потерял, но на данный момент его рассудок
определенно повез жену и детей в «Диснейленд». А то, что Уэнделл видит перед
собой, ни в коей мере не способствует скорейшему возвращению рассудка.
Когда-то в нашем мире жил прекрасный актер, которого звали
Вуди Строуд
[100]
(Лили его знала, более того, в конце шестидесятых снялась в
фильме «Экспресс правосудия» студии «Америкэн интернешнл»). Человек, который
приближается к тому месту, где Уэнделл Грин сидит на земле с трубкой из мятых
листов и батарейками «Дюраселл», очень похож на этого актера. На нем вытертые
джинсы, синяя рубашка из «шамбре». На шее — платок, на широком кожаном
ремне-патронташе с четырьмя десятками поблескивающих патронов — тяжелый
револьвер в кожаной же кобуре. Гладко выбритый череп, глубоко посаженные глаза.
Через плечо на вязаной ленте — гитара. На другом плече вроде бы попугай. Только
двухголовый.
— Нет. Нет, — вырывается у Уэнделла. — Нет. Не вижу. Не.
Вижу. Этого. — Он наклоняет голову и возобновляет попытки вставить батарейки в
бумажную трубку.
Тень мужчины падает на Уэнделла, но тот отказывается
поднимать голову.
— Привет, незнакомец, — здоровается мужчина.
Уэнделл по-прежнему не поднимает головы.
— Меня зовут Паркус. В этих местах я представляю закон. Как
тебя зовут?
Уэнделл не отвечает, если не принимать за ответ бессвязные
звуки, срывающиеся со слюнявых губ.
— Я спросил твое имя.
— Уэн, — отвечает наш давний знакомец (не можем же мы
назвать его другом), не поднимая головы. — Уэн. Делл. Гри… Грин. Я… я… я…
— Не торопись. — В голосе Паркуса слышится сочувствие. — Я
могу подождать, пока ты соберешься с мыслями.
— Я… газетный ястреб!
— О? Вот, значит, ты кто? — Паркус нависает над ним, Уэнделл
вжимается в податливую стену госпиталя. — Да, это что-то новенькое. Вот что я
тебе скажу, я видел ястребов-рыболовов, я видел красноплечих ястребов, я видел
серых ястребов, но ты мой первый газетный ястреб.
Уэнделл поднимает голову, быстро-быстро моргает.
Одна голова попугая, сидящего на левом плече Паркуса,
говорит:
— Бог — это любовь.
— Пойди оттрахай свою мать, — тут же подает голос вторая
голова.
— Все должны искать реку жизни, — первая.
— Пососи мой член, — вторая.
— Мы растем навстречу Богу, — первая.
— Обоссысь, — вторая.
Головы говорят друг за другом, не перебивая, даже тембр
голоса и интонации у них одинаковые. Уэнделл еще подается назад и возобновляет
прерванное занятие: вставляет батарейки в бумажную трубку, которая в его руке
изогнулась, а верхние слои разбухли от пота.
— Не обращай на них внимания, — говорит Паркус. — Я вот не
обращаю. Можно сказать, не слышу их, и это правда. Заткнитесь, мальчики.
Попугай замолкает.
— Одна голова — Святость, вторая — Нечестивость. Я держу
попугая для того, чтобы он напоминал мне…
Его прерывают приближающиеся шаги, и он поворачивается на их
звук. К ним спешат Джек и Софи, держась за руки, словно дети, возвращающиеся из
школы.
— Спиди! — восклицает Джек, его лицо расплывается в улыбке.
— Неужто Странник Джек! — Паркус улыбается во весь рот. —
Какая встреча! Дайте взглянуть на вас, сэр… вы выросли!
Джек подбегает, обнимает Паркуса, тот крепко прижимает его к
груди. Потом Джек отстраняется и внимательно изучает своего друга.
— Ты был старше… во всяком случае, казался мне старше. В
обоих мирах.
Продолжая улыбаться, Паркус кивает. А когда начинает
говорить, чуть тянет слова, на манер Спиди Паркера:
— Наверное, я казался тебе старше, Джек. Ты-то был
мальчишкой, помнишь.
— Но…
Паркус машет рукой.
— Иногда я выгляжу старше, иногда — нет. В зависимости от…
— Возраст — это мудрость, — уважительно замечает первая
голова.
— Ты — слабоумный старый хрен, — откликается другая.
—..в зависимости от места и обстоятельств, — заканчивает
фразу Паркус. — А вас, мальчики, я просил заткнуться. Будете болтать — сверну
ваши тощие шеи. — Он поворачивается к Софи, которая смотрит на него широко
раскрытыми, восторженными глазами, застенчивая, как лань. — Софи. Как приятно
видеть тебя, милая. Разве я не сказал, что он придет? И вот он здесь. Правда,
на дорогу ему потребовалось больше времени, чем я ожидал.
