Но что?
Прежде чем ему удается сформулировать ответ на этот вопрос,
до его ноздрей долетает знакомый запах: «Мой грех», духи, которыми его жена
пользовалась в особые вечера, когда хотела подать ему особый знак. Жаворонок,
так он называл ее в эти вечера, когда в комнате царила темнота и они не ощущали
ничего, кроме запахов, гладкой кожи и друг друга.
Жаворонок.
— Думаю, мне уже хватит, — говорит Генри. — Сегодня я еще
должен поработать. Но я собираюсь обдумать ваше предложение. Серьезно обдумать.
— Нет-нет-нет, — отвечает Пенниман, и по колебаниям воздуха
Генри может сказать, что тот трясет пальцем у него под носом. Генри задается
вопросом, а как бы отреагировал Пенниман, если бы он, Генри, внезапно
наклонился вперед и откусил мотающийся палец по вторую фалангу… Если бы Генри
показал Пенниману гостеприимство округа Каули. В манере, присущей Рыбаку. Сколь
громко закричал бы Пенниман? Так же, как Литтл Ричард перед инструментальной
паузой в «Тутти-Фрутти»? Или потише?
— Вы не можете уйти, пока я здесь, — продолжает мистер
Я-Толстяк-Но-Это-Ничего-Не-Значит. — Я — ваш водитель, знаете ли. — Он уже на
четвертом стакане спиртного, так что язык у него чуть заплетается.
«Друг мой, — думает Генри, — я скорее вставлю зонтик себе В
задницу, чем сяду в автомобиль, за рулем которого будешь ты».
— Между прочим, могу, — отвечает Генри елейным голосом.
У Ника Эвери, бармена, сегодня праздник: толстяк дал ему
пятерку за переключение каналов, слепой — тоже пятерку, пока толстяк отлучался
в туалет, чтобы вызвать такси.
— Что?
— Я сказал: «Между прочим, могу». Бармен?
— Водитель вас ждет, сэр, — отвечает Эвери. — Минуты две как
подъехал.
Слышится скрип: Пенниман поворачивается на стуле. Генри не
может увидеть, как хмурится толстяк, глядя на такси, стоящее у гостиницы, но
чувствует это.
— Послушайте, Генри, — говорит Пенниман. — Думаю, вы чего-то
не понимаете. Есть звезды спортивного радиорепортажа, конечно же, есть, вроде
Тони Кронхайзера, гонорар которых исчисляется шестизначными числами, но вы в их
число не входите. Дверь туда для вас закрыта. Но я, друг мой, отменный швейцар.
Отсюда следует, если я говорю, что мы должны пропустить еще по одной, тогда…
— Бармен, — говорит Генри, потом качает головой. — Не могу я
называть вас барменом. Хэмфри Богарту это подходит, а мне — нет. Как вас зовут?
— Ник Эвери, сэр. — Последнее слово слетает автоматически,
но Эвери никогда бы не произнес его, обращаясь к толстяку, ни за что на свете.
Оба посетителя дали ему по пятерке, но тот, что в черных очках, — джентльмен. И
дело не в том, что он слепой, это состояние души.
— Ник, кто еще в баре?
Эвери оглядывается. В одной из кабинок двое мужчин пьют
пиво. В холле коридорный говорит по телефону. За стойкой никого, кроме эти двух
мужчин: один — подтянутый, хладнокровный и слепой, второй — толстый, потный,
готовый выйти из себя.
— Никого, сэр.
— Здесь нет… дамы?
Он едва не спросил: «Жаворонка? Здесь нет Жаворонка?»
— Нет.
— Слушайте сюда, — говорит Пенниман, и Генри думает, что за
всю жизнь не встречал человека, столь непохожего на «Литтл Ричарда» Пеннимана.
Этот тип белее Моби Дика… и, наверное, таких же габаритов. — Нам есть что
обсудить. Если только вы не хотите сказать, что мое предложение вас не
заинтересовало.
«А такого просто не может быть, — сообщает внутренний голос
Пеннимана сверхчувствительным ушам Генри. — Мы говорим о том, чтобы поставить
печатный станок в твоей гостиной, дорогуша, аккурат рядом с телевизором, а от
таких предложений не отказываются».
— Ник, а вы не чувствуете запаха духов? Очень легких и
старомодных. Вроде «Моего греха»?
Пухлая рука падает на плечо Генри, как грелка с горячей
водой.
— Грех, старина, в том, что вы отказываетесь выпить со мной
еще по одной. Даже слепой видит…
— Я бы советовал вам убрать руку, — говорит Эвери, и,
возможно, уши Пеннимана различают нюансы, потому что рука тут же покидает плечо
Генри.
Но тут же другая, холодная рука приходит на смену первой,
ласково касается шеи Генри и исчезает. Генри втягивает воздух. С ним в ноздри
попадает аромат духов.
— Вы не чувствуете запаха духов? — В голосе Генри слышна
мольба. Прикосновение руки к шее он может принять за осязательную галлюцинацию.
Но нос никогда его не подводил.
До этого момента.
— Извините, — отвечает Эвери. — Я чувствую запахи пива…
арахиса… джина, который выпил этот человек, его лосьона после бритья..
Генри кивает. Лампы за стойкой бара отражаются от его черных
очков, когда он поднимается со стула.
— Я думаю, вы хотите еще выпить, друг мой. — В голосе
Пеннимана слышится вежливая угроза. — По последней, чтобы отпраздновать нашу
сделку, и я отвезу вас домой на моем «лексусе».
Генри чувствует духи жены. Он в этом уверен. И именно рука
жены коснулась его шеи. Но внезапно его мысли переключаются на Морриса Розена…
Морриса, который хотел, чтобы он послушал «Куда ушла наша любовь» в аранжировке
«Грязной спермы», чтобы потом Генри прокрутил песню в передаче Висконсинской
крысы. Моррис Розен, в обгрызанном ногте которого больше тактичности, чем во
всем этом толстяке.
Он кладет руку на предплечье Пеннимана. Улыбается в лицо,
которое не видит, и чувствует, как расслабляются мышцы под его ладонью.
Пенниман решил, что все будет, как ему и хотелось.
— Вы возьмите мой стакан, — Генри предельно вежлив, — и
вместе со своим засуньте себе в толстую прыщавую задницу. А если хотите, чтобы
они оттуда не выскочили, подожмите своим концом.
Потом поворачивается и быстрым шагом направляется к двери,
на всякий случай выставив перед собой руку. Ник Эвери хлопает в ладоши, но
Генри едва слышит аплодисменты, да и о Пеннимане больше не думает. Все его
мысли занимает аромат «Моего греха». Он чуть слабеет, когда Генри выходит в
жаркий воздух второй половины дня… но разве не знакомый вздох он слышит рядом с
левым ухом? Тот самый вздох, который иной раз издавала жена после любовных
утех, перед тем как заснуть?
Его Рода? Его Жаворонок?
— Эй, такси, — кричит он с тротуара под навесом.
— Здесь, приятель… ты что, слепой?
— Как летучая мышь, — отвечает Генри и идет на голос. Он
приедет домой, нальет стакан чаю, положит ноги на стол и прослушает эту чертову
запись разговора по линии 911. Может, отсюда и эта нервозность, от сознания,
что придется сидеть в темноте и слушать голос людоеда, убийцы детей? Должно
быть, отсюда, потому что у него нет причины бояться Жаворонка, не так ли? Если
бы она решила вернуться, вернуться и преследовать его, она бы преследовала его
с любовью.
