Генри тянется к кнопке «PLAY» на панели магнитофона.
Потом его палец перемещается и включает громкую связь.
— Эй? Есть там кто-нибудь?
Человек, который смотрит на Генри через стеклянную половину
двери в студию, ухмыляется. В одной руке держит секатор для подрезки живой
изгороди.
— Последний шанс, — добавляет Генри и, не получив ответа,
превращается в Висконсинскую крысу, орет в микрофон, стараясь застигнуть
врасплох того, кто не хочет обнаружить свое присутствие. — Выходи, сладенький,
выходи немедленно, сукин ты сын, поговори с Крыской!
Человек, всматривающийся в Генри, отшатывается, как может
отшатнуться змея, когда жертва имитирует атаку, но не издает ни звука. Меж
ощеренных в ухмылке зубов появляется старый, выдубленный временем, изрезанный
морщинами язык, облизывает губы, исчезает. Этот незваный гость нашел флакон
духов, который миссис Мортон не хватило духу убрать с туалетного столика в
маленькой гардеробной, примыкающей к хозяйской спальне, и теперь благоухает
«Моим грехом».
Генри решает, что его воображение выкинуло очередной фортель
и это ошибка, на что обязательно указал бы ему Моррис Розен, окажись он рядом,
и на этот раз давит на кнопку «PLAY».
Слышит откашливание, потом Арнольд Храбовски называет себя.
Рыбак прерывает его, не дает закончить: «Привет, подтиральщик».
Генри прокручивает пленку назад, слушает вновь: «Привет,
подтиральщик». Да, он уже слышал этот голос. Он в этом уверен.
Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы на
все подобные вопросы, но найти его — не самое главное. Генри внимательно
слушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста —
по клавиатуре «Стэйнвэя». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотя
человек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто-черную
полоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицо
стало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признаки
страха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, может
распознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это даже
забавно, но забава эта мистера Маншана — не его. А забавляться они должны
вместе, не так ли?
«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».
— Не у меня, у вас, — повторяет Генри, имитируя интонации. —
Немного баварских колбасок в твоем салате, mein
[111]
друг, ja?
[112]
«Твой самый жуткий кошмар.
Аббала.
Я — Рыбак».
Генри слушает очень сосредоточенно. Дает пленке покрутиться,
потом четыре раза слушает одну фразу: «Поцелуй меня в зад, обезьяна… поцелуй
меня в зад, обезьяна… обезьяна… обезьяна…»
Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?
— Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, —
бормочет Генри. — В Саут-Сайде. И…
Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, которое
ощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?
«Ты всего лишь обезьяна на шестке.
Обезьяна на шестке.
Обезьяна…»
— Обезьяна, — говорит Генри. Потирает виски подушечками
пальцев. — Обезьяна на шестке. Кто это сказал?
Он включает запись: «Поцелуй меня в зад, обезьяна».
Задействует память: «Ты всего лишь обезьяна на шестке».
Тепло на лице.
Жара? Свет?
То и другое?
Генри вынимает полицейскую пленку, вставляет в магнитофон
вторую, привезенную Джеком в его отсутствие.
«Привет, Джуди. Ты сегодня Джуди или Софи? Аббала шлет тебе
наилучшие пожелания, а Горг говорит: „Кар-кар-кар!“ — Хриплый, старческий смех.
— Тай тоже шлет привет. Твоему маленькому мальчику очень одиноко…»
Когда слышится плач Тайлера Маршалла, усиленный динамиками,
Генри морщится и прокручивает пленку вперед.
«Быть нофые убийштфа».
Акцент вдруг резко усиливается, становится гротескным. От
английского языка остаются рожки да ножки.
«Маленькие дети я быть кошить как пшенишу. Как пшенишу.
Кошить как…»
— Косить, как обезьяна на шестке, — говорит Генри. —
Обезьяна. Косить. Кто же ты есть, сукин ты сын?
Вновь — к полицейской пленке.
«Кнуты в аду и цепи в Шеоле».
Кнуты. Цепи. Обезьянка на шестке. Шесток. И в этих словах
чувствуется акцент.
— Ты не лучше, чем… — начинает Генри, и тут наконец-то на ум
приходит еще одна фраза.
«„Кошмар леди Магоуэн“ в исполнении Вуди Эрмана».
Какой кошмар? С кнутами в аду? С цепями в Шеоле?
— Боже мой, — выдыхает Генри. — Боже… мой. Танцы. Он был на
танцах.
Теперь все встает на свои места. Как же они были глупы!
Преступно глупы! Велосипед мальчика… он же прямо там и
остался. Прямо там, Господи Иисусе! Они все слепцы, все!
— Но он такой старый, — шепчет Генри. — И слабоумный. Как
можно было догадаться, что этот человек — Рыбак?
Другие вопросы следуют за первым. Если Рыбак — резидент
«Центра Макстона по уходу за престарелыми», где он мог спрятать Тая Маршалла? И
как этот мерзавец перемещается по Френч-Лэндингу? У него есть автомобиль?
— Не важно, — бормочет Генри. — Сейчас, во всяком случае, не
важно. Кто он и где он? Это главное.
Тепло на лице… его разум пытается сопоставить голос Рыбака
со временем и местом… прожектор, разумеется, прожектор Симфонического Стэна,
розовый, цвета зреющей клубники. И какая-то женщина, какая-то милая старушка…
«Мистер Стэн, ей, мистер Стэн?»
…и спросила, принимает ли он заказы.
«Я пришел сюда первым, старуха».
Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос, с легким
немецким акцентом уроженца чикагского Сайт-Сайда, сына или внука приехавшего в
Америку эмигранта.
— Обезьяна, — говорит Генри, глядя прямо перед собой. Глядя
прямо на Чарльза Бернсайда, но не зная этого. — На шестке.
Кошить как пшенишу.
Что же такое получается? Старый маньяк, говорящий, как
Арнольд Шварценеггер?
